Наверху было тихо; точнее, это следовало понимать так, что не доносилось никаких звуков, какие можно было бы определить как посторонние, необычные, не свойственные лесу, когда он находится наедине сам с собой, — и потому опасные. Итак, его хорошо тренированный слух не предупреждал об опасности.
Милов медленно вытянул руку и осторожно, миллиметр за миллиметром, отвел в сторону еловую ветку — ровно настолько, чтобы она позволила увидеть пространство непосредственно перед лазом.
Но не ту ветку, что прикрывала большую часть лаза, а повыше и поменьше, никак не бросавшуюся в глаза внешнему наблюдателю, если такой оказался бы наверху,
Прежде всего он увидел следы. Нет, не отпечатки ног: на лежалой хвое они, как правило, не сохраняются. Но та же самая хвоя с покорной готовностью выдает всякому, кто хочет спросить, информацию о том, что по ней кто-то полз или что-то волочили, Чтобы предотвратить такое предательство, ее надо слегка размести — хотя бы такой вот еловой веткой. Но у Милова, когда он забирался в лаз, не оставалось на это времени — или он считал, что не оставалось. Так или иначе, следы сохранились и теперь недвусмысленно свидетельствовали о том, что под бугорок кто-то заполз. Конечно, не обязательно человек. Но и не исключено, что именно он.
К счастью, к великому везению, след этот, надо полагать, остался незамеченным, когда цель прочесывания продвигалась по этим местам.
И тем не менее… Милов даже не дал себе труда додумать до конца. Вместо этого он, не отнимая пальца от отжатой в сторону ветки, сместился в лазе насколько мог правее, чтобы увидеть — нету ли чего-то интересного чуть левее той узкой полосы, которую он мог просмотреть сейчас.
Прежде всего он увидел нитку. Тонкая, она едва отличалась цветом от покрывавшей грунт сухой хвои, служившей фоном. Один конец нити был привязан к той самой еловой лапе — широкой, — которую он не стал сейчас тревожить. А сама нить уходила куда-то вверх — похоже, к вершине бугорка. Раньше этой нити не было, теперь она существовала и была туго натянута.
И еще Милов увидел тень.
Точнее, это были даже две тени. Первой оказалась тень от елочки. Ей и полагалось быть тут, и она не вызвала у наблюдателя никаких новых эмоций. В отличие от второй.
Потому что вторая тень, мирно лежавшая рядом с первой, принадлежала, без всякого сомнения, человеку. На земле ясно рисовались его голова, плечи и верхняя часть торса, и еще что-то отбрасывало тень, прямое и тонкое, в чем можно было достаточно обоснованно предположить оружие. «Человеку» — то было, разумеется, снова лишь трафаретное движение мысли — на самом деле речь могла наверняка идти только о технете. Лаз был замечен и охранялся; только такой вывод можно было сделать из увиденного.
Милов почувствовал, что настроение его, на которое только что столь благотворно повлияли свет и душистый воздух, снова испортилось. Выбраться из шахты оказалось куда сложнее, чем забраться туда. И все-таки выкарабкаться было необходимо. Следовало только придумать — как.
Только не самым простым способом: пока будешь по кускам выползать из-под земли, тебя не то что расстреляют в упор — нет, этого вовсе не понадобится, тебя просто возьмут под белы руки — и будут долго и обидно смеяться.
Если, разумеется, технетам свойственно смеяться. Люди бы стали.
Караульный, безусловно, меняется. Когда его сменят, как это будет происходить? Интересная и полезная информация была бы.
А что они вообще собираются предпринять? Ждать, пока он сам не вылезет? Маловероятно. Потому что всегда есть начальство, которому не терпится. Которому вынь да положь. Сей момент.
Так что наверняка есть у них планчик, как его оттуда выжить. Вытащить. Выкурить.
Выкурить? М-да… Милов даже передернулся от этой мысли. И, как бы для того, чтобы укрепить его в таком опасении, технет наверху пошевелился, сделал несколько движений — и закурил, скотина. Слабенькая тень от дымка скользнула по земле и исчезла. Вскоре пришел и запах. Но это лишь рассмешило Милова. Высшая раса, существа без страха и упрека-и вот обезьянничают, подражают людям даже и в недостатках. А это всегда вызывается ощущением своей ущербности — пусть даже неосознанным, но, несомненно, существующим.
Вскоре пришел и запах. Но это лишь рассмешило Милова. Высшая раса, существа без страха и упрека-и вот обезьянничают, подражают людям даже и в недостатках. А это всегда вызывается ощущением своей ущербности — пусть даже неосознанным, но, несомненно, существующим.
Хотя поводов для смеха, откровенно говоря, было немного. Конечно, проще всего — выкурить. Привезти баллон, вставить шланг и нагнать газу. Против этого всякое оружие бессильно.
Так что, пожалуй, особенно рассиживаться тут не приходится. Как бы не промедлить.
Второй раз спускаться было уже легче, да и сам спуск не отвлекал теперь внимания: появился другой предмет для размышлений. На дне Милов зажег фонарик; задержав дыхание — склонился к технету. Тот все еще дышал часто-часто и поверхностно — вбирал гнилой воздух из последних сил. Все же жив еще. Или как это о нем правильно сказать… Что же, не обессудь, собрат по несчастью, — придется распорядиться наследством, не дожидаясь, пока оно по-настоящему откроется.