— Пожалеешь, брамин!
Снова Милов только пожал плечами, шел, не оглядываясь, внешне — беспечный, на деле же напряженный, чтобы не упустить мгновения, когда блатарь все же не выдержит и бросится. Шел, не ускоряя шага. И только когда край промоины был уже совсем рядом — резко обернулся:
— Вот что. Бурок! (Вдохновение, что ли, спустилось на него, но совершенно неожиданно Милов в последнее мгновение вспомнил даже фамилию — подлинную, не кликуху, — этого типа; всплыла она все-таки в памяти!) Слушай, что скажу. Я тут не за тобой. У меня свои дела. Разбежимся по-доброму?
Он знал, что нельзя им разбежаться. Так рисковать Милов не имел права. И еще менее — осложнять самому себе первостепенной важности задачу: проникновение в конвой. Останься урка в живых, оно стало бы вдесятеро сложнее. И все же не простил бы себе, не сделай он сейчас такого предложения.
— Врешь, мусор! Ищи дураков…
Это было вытолкнуто злыми губами, горлом, всем существом уже в полете, в прыжке, и полоска ножа слабо блеснула. Милов, однако, тоже не оставался неподвижным. УСИРО МАВАСИ КАКАТО ГЕРИ — такое длинное японское название носил этот удар — по дуге назад, слегка согнутой ногой, пяткой — в голову. И сразу же — медленно падающему — ребром ладони по шее.
И сразу же — медленно падающему — ребром ладони по шее. Он не слышал, как хрустнули позвонки, но знал, что дело сделано. Конец.
Постоял, опустив голову. Хрипы снизу доносились все реже. Потом прекратились. На войне как на войне…
Ухватив за ноги, проволок тело по траве и сбросил в промоину. Потом спустился сам, нарвал папоротников и закидал труп. Не первого класса маскировка, конечно. Но все же — чтобы не лез явно в глаза… Нашарил в траве выпавший финаш и, размахнувшись, закинул подальше.
И все же скверно было на душе, хотя все было сделано вроде бы правильно — по необходимости, а не от удовольствия убивать. Но на переживания времени уже совсем не оставалось. Его будут слушать еще шестнадцать минут. И надо, чтобы успели услышать. Очень надо.
7
(53 часа до)
Уже шагах в пяти-шести от хорошо запомнившегося места, где была закопана рация, Милов насторожился и почувствовал, как что-то екнуло под сердцем и мгновенный холодок пробежал по телу: то, что открылось взгляду, заставило не на шутку испугаться.
Когда часть склона, подрытая и подмытая, оползала, несколько сосен, всегда расползающихся корнями по поверхности, не устояли и рухнули туда, куда каждой было удобнее; и одной среднего возраста сосне заблагорассудилось именно так свалиться, что один из верхних сучьев, обломившись при падении, острым обломком вонзился в землю совсем рядом с тайником — если только не прямо в него.
Милов почувствовал, как задрожали руки; опустился на колени и пополз, продираясь между сучьями: иначе нельзя было подобраться к нужному месту. Врылся руками в мягкий, не успевший улежаться песок. И наконец-то смог облегченно вздохнуть: аппарат уцелел.
Аппарат уцелел, но этого нельзя было сказать о толстой пленке, защищавшей его от влаги; воткнувшись совсем рядом, сосна все-таки сумела изрядно напортить, прорвав самый край пакета и открыв сырости доступ к схеме. Устройство, правда, считалось защищенным от сырости, приспособленным к исправной работе и, в самых скверных условиях. Однако Милову хорошо известно было, сколь большой бывает разница между обещанным и реальным.
Выпростав плоскую коробку из пленки, вытащив оттуда же внешнюю антенну, он раздвинул ее до предела, поудобнее уселся и включил, надев наушники, аппарат.
Прослушивался слабый фон, и на разных частотах разговаривали'- но где-то очень, очень далеко, так что слов не разобрать было. Аппарат работал, но от сырости, надо полагать, прежде и больше всего пострадало питание, обычные батарейки. Так что рация работала на пределе.
Милов настроился на частоту «Востока». И услышал нужные позывные.
— «Вест», — звали его, — «Вест», «Вест»…
— Я «Вест», — заговорил он торопливо, прикрывая микрофон ладонью. — Я «Вест», слышу вас, «Восток», как слышите?..
— «Вест», — по-прежнему вызывал Восток. — «Вест»…
Он откликался еще и еще раз; его не слышали. На скиснувшем питании сигнал его передатчика оказался слишком слабым. Будь еще антенна поднята на хорошую высоту… Но сейчас не было ни времени, ни возможности закинуть канатик.
И все-таки Милов продолжал вызывать, уже не надеясь, что его услышат; вызывал всю еще остававшуюся в его распоряжении четверть часа. До того самого мгновения, когда там, на востоке, умолкли, ушли из эфира, переключившись на другую частоту для другой связи, и в телефонах остался лишь слабенький фон.
Снова они выйдут на связь лишь через сутки, — если спустя эти самые сутки у него найдется какая-то возможность слушать и отвечать.
Конечно, сейчас он не станет больше закапывать рацию, а батарейки вынет и понесет прямо на теле — может быть, подсохнут, а еще лучше, если удастся их подогреть: при нагреве даже севшие батарейки на какое-то время вновь обретают хотя бы часть своей мощности. Но на сегодня все было кончено. Плохо завершался нынешний день.
Однако разве не правда, что самое скверное положение — обязательно является начальной точкой улучшения? Если хуже некуда, значит, в дальнейшем может быть только лучше…