— Я, кажется, понял, — сказал Милов. — Вы пытаетесь снова научить их уважать людей? И для этого пробуете восстановить у них те качества и свойства, от которых они сами отказались? Хотя нет, — тут же опроверг он сам себя. — Тогда вы не находились бы в таком гарантированном уединении.
— Да, разумеется, нет, — отмахнулся Орланз.
— Тогда вы не находились бы в таком гарантированном уединении.
— Да, разумеется, нет, — отмахнулся Орланз. — Это их проблемы, и меня они совершенно не волнуют. Кроме того, таким делом можно было бы заниматься лишь с разрешения властей, а для властей это означало бы признать ошибку, которая легла в основу их общества. Нет, нет. Мы тут по совершенно другому поводу.
Он положил окурок сигары в пепельницу и взял другую. Раскуривание ее заняло с минуту.
— Так вот, — продолжил он затем, — в результате всех обстоятельств, мною уже упомянутых, страна стала медленно, но верно лишаться симпатий всех правительств и народов, которые с давних пор нам сочувствовали, потому что считали, что мы угнетены, порабощены, лишены всяческих прав и так далее. Вряд ли нужно вам объяснять, что на самом деле это по большей части не соответствовало действительности.
— Не нужно, — подтвердил Милов. — Я знаю это так же хорошо, как и вы.
— Знаю, разумеется. Но те, кто сочувствовал и еще сочувствует нам издалека, этого не знают и знать не хотят. Люди ведь верят в приятно, музыкально звучащие слова куда охотнее, чем в факты, которые очень часто дурно пахнут и весьма непривлекательно выглядят; тем более что факты эти по большей части им недоступны.
Похоже, Орланз разволновался — настолько, что вскочил и стал расхаживать по комнате, уронив пепел с сигары на кресло, на котором только что сидел.
— Вы могли бы и не объяснять мне столь очевидных вещей.
— Примите мои извинения за многословие. Так или иначе, независимо от фактов, нас любили не только по чисто политическим, но и по гуманным соображениям, и просто из добрых чувств. Однако наши технетские власти, похоже, совсем разучились понимать даже столь простые вещи. И повели свою политику таким образом, что в самом скором времени мы перестанем пользоваться чьим-либо сочувствием; а при наличии таких соседей, как у нас, — правильнее было бы сказать «такого соседа» — и при нашей хилой экономике это может стать фатальным; история имеет привычку повторяться, это было замечено давно, но что она повторяется как фарс — это уж, пардон, чушь собачья. Трагедия от повторения никак не становится фарсом, она остается повторяющейся трагедией, только и всего… Какие выводы из этого, по-вашему, должны следовать?
— За исключением одного, какие угодно, — сказал Милов. — Но при чем тут я? Круг моих идей весьма ограничен, и как творческая сила в области политики и даже простой логики я вряд ли вас устрою. Зачем вы все это мне рассказываете? Просто из склонности к чтению лекций?
Как ни странно, Орланз, похоже, не обиделся.
— Сейчас я вам объясню.
Старик уселся в кресло — не в то, в котором сидел раньше, наверное, все-таки заметил, что пепел упал, но стряхивать почему-то не захотел.
— Итак, слушайте. Для того чтобы сохранить доброе отношение к нам со стороны тех сил, от которых мы так или иначе зависим, необходимо предотвратить кардинальную перемену общественного мнения в отношении нашей страны — а она неминуема, если не принять мер. Первый и основной вопрос — это люди. Здесь в этом направлении наделали глупостей — но об этом я уже все сказал. Да и что в этом удивительного: политической культуры нет и не было, откуда нам было ее взять? Итак — люди, отношение к ним, их судьба. Тут можно вывести такую формулу: отношение властей к людям, помноженное на время, равно отношению всего остального мира к нам.
Старик умолк, чтобы перевести дыхание. Затем продолжил. Граждане Технеции живут не только вне истории, но и вне здравого смысла. Однако внешнему миру не до таких тонкостей; Технеция для него есть нечто целое.
Затем продолжил. Граждане Технеции живут не только вне истории, но и вне здравого смысла. Однако внешнему миру не до таких тонкостей; Технеция для него есть нечто целое. И вот для того чтобы показать нашу маленькую страну и с другого бока, чтобы по возможности сгладить те скверные впечатления, которые возникли и возникают вследствие уже названных мною причин, и существуем мы.
Тут он снова сделал паузу — на этот раз чисто ораторскую — перед тем, как удивить аудиторию. Но Милов лишил старика этого удовольствия — не без внутренней ехидной усмешки:
— Вы хотите сказать, что вы и есть Людская оппозиция? А не просто резидентура Хоксуорта или Клипса?
К чести старика — он умел держать удары, во всяком случае, в ораторской схватке. Он улыбнулся воистину улыбкой вельможи.
— Вы информированы лучше, чем я ожидал. Да, этот Круг, где мы с вами сейчас находимся, и есть место обитания людей — естественно, и оппозиции. При случае я расскажу вам о наших задачах более подробно. А пока скажу лишь, что государство, вынужденное признавать наше существование, не дает нам ни единого техна для поддержания этого самого существования. А ведь здесь — не только политическая и общественная организация. Здесь и кое-какое производство, которое под силу именно людям, а не тупоголовым технетам. Людям с ненарушенной психикой. И политика, и производство обещают немалую отдачу в будущем. Но тем не менее и в них нужно вкладывать деньги. Причем это просто смешно: деньги, которые власть получает из-за рубежа, проходят ведь через наши руки, руки людей, потому что ни в одном зарубежном банке не откроют ни одного счета на имя техиета — они пока что не обладают там никаким правовым статусом, и чем солонее здесь приходится людям, тем более затягивается это дело там. Да, через наши руки, но нам не дают ничего. А нам нужны деньги не меньше, чем кому угодно, для того чтобы платить нам, но прежде всего — для постоянного расширения нашей производительной базы. Нужны деньги. И в этом вы нам поможете.