К рухнувшему госпиталю Борута пригнал два десятка пленных немцев.
— Копать! — крикнул он, указывая на вход.
Немцы сбились в кучу и нерешительно поглядели на завал.
— Разбирайте кирпичи, — повторил Борута, переходя на идиш. Идиш многие немцы понимали.
Пленные продолжали мяться. Один из них, кадыкастый мужчина с беспокойными глазами, сказал:
— Мы не будем. Нас засыплет.
Не меняя выражения лица, Борута поднял автомат и прикладом ударил немца в лицо. Немец хрустнул, упал, потом заворочался, выплевывая кровь и зубы, приподнялся и снова обвалился.
Остальные нехотя взялись за работу. Вытащили нескольких погибших, потом одного тяжелораненого. После этого пошел битый кирпич. Принесли две балки, укрепили косяк. К вечеру добрались до госпиталя. В живых оставались две медсестры, хирург и пять раненых.
29 августа
Церковь святого Мартина погибала долго. Сперва сотрясалась и обваливалась звонница, обнажался каркас нарядной крыши, но после погнулись и обломились его тонкие ребра, и осталось только надежное укрытие из древних, неотесанных камней. Золоченая лепнина, накрахмаленные цветы в стеклянных ковчежцах — все повалилось на пол кладбищенским хламом. А потом рухнула и церковь, и бойцы Лесеня несколько часов под непрерывным обстрелом разгребали руины и вытаскивали людей. Раненых торопливо перевязывали. У Малгожаты оказался раздроблен палец на правой руке. Мариан, оповещенный об этом, вытащил из бездны кармана флягу и, ни слова не говоря, быстро облил ее руку. Во фляге оказался спирт. Малгожата взвыла от боли и неожиданности. Мариан сказал: «Надо продезинфицировать» — и спрятал флягу обратно.
Теперь с толстым, как бревно, обмотанным пальцем, Малгожата перебиралась от одного раненого к другому — быстро осматривала, останавливала кровь, накладывала повязки. Вообще дело было плохо.
Халтура шел за ней следом. Живым он давал кусочек хлебца и приговаривал:
— Кто ест от плоти Христовой, тот наследует жизнь вечную.
Один из раненых, истощенный, бледно-рыжий человек в немецкой форме с оторванными нашивками, слабо засмеялся и сказал:
— Что ты мне говоришь, какой Христос — я еврей.
— А! — молвил Халтура беспечно и впихнул хлебец ему в рот. — Христос не Гитлер, ему все равно, еврей ты или нет.
Над мертвыми он быстро бормотал по-латыни.
У истекающего кровью молодого человека оба остановились. Малгожата осмотрела раненого — бумажно-белый от потери крови, с синими губами, почти раздетый. Колотая рана в области сердца. Она взяла широкий бинт, надвинулась с повязкой… но раненый был мертв и уже успел остыть. Однако кровь все текла и текла, не останавливаясь, а глаза смотрели прямо на Малгожату. Ей стало крепко не по себе.
— Глядите, пан Томаш, — обратилась она к Халтуре. — Что с ним? В первый раз такое вижу!
Халтура тронул кончиками пальцев кровоточащую рану и нарисовал на лбу Малгожаты красный крест. Затем слегка обнял ее и подтолкнул:
— Ступай, дитя, делай свое дело. Только сперва позови Баркевича.
Баркевич прибежал тотчас.
— Флягу, — повелительно молвил Халтура.
Марек молча полез в карман. Томаш Халтура свинтил крышку и быстро выплеснул на землю остатки спирта. Мариан побледнел. Не обращая на это внимания, Халтура поднес флягу к ране лежащего у стены молодого человека. Кровь, до этого лишь сочившаяся, вдруг забила фонтаном, заливая руки Халтуры и флягу, а потом так же внезапно иссякла. Халтура встряхнул флягу — там сыто булькнуло. Показал Баркевичу.
Мариан постучал себя пальцем по лбу.
Халтура торжественно произнес:
— Когда-то здесь была статуя Христа, у которой каждый год стригли отрастающие волосы… Не та ли это статуя? А если это так, то мы сейчас обрели Святой Грааль. Ступай с Богом, дитя. Спасибо за флягу.
30 августа
Катажина переобулась в туфельки убитой девушки, которую встретила в развалинах. Девушка была некрасивая, костлявая и какая-то обиженная. Катажина хотела закрыть ей глаза, но глаза не закрывались. Потом она пошла дальше.
Дворец Красинских, роскошный и легкий, лежал в развалинах. В саду, среди обгоревших деревьев, копошились немцы.
Посреди самой площади происходило что-то странное. Там топтались вооруженные люди. У кого-то проверяли документы. Все время кричали и бранились, трясли оружием, бросали на землю разные предметы. Из подвалов и развалин выбирались беженцы — с узлами, с кулями, в которых угадывались раненые, с детьми. Раненых волокли на простынях, тащили на детских колясках и тележках, откуда нелепо вывешивались болтающиеся ноги. Все это сползалось к площади и клубилось там.
Катажина подошла поближе. Над площадью постоянно летали самолеты, но на них уже почти не обращали внимания. На одной из баррикад, преграждающих немцам вход на площадь, вдруг возникло движение. Там размахивали полотенцами и простынями, что-то кричали. Несколько человек оттаскивали в сторону камни и садовые скамьи, пытаясь разобрать баррикаду. Совсем рядом с Катажиной мужской голос закричал — хриплый и страшный:
— Не сметь! Предатели!
На баррикаде его словно бы не услышали. Там продолжали вопить и растаскивать заграждения.
— Не сметь! — утробно ревели с площади, а затем грянул залп. Несколько человек на баррикаде упали, белые флаги обвалились. Простыня накрыла убитого, и на полотне проступили темные пятна.