Наутро армия Мариана, насчитывавшая сто двадцать две старухи, в полной боевой готовности стояла под дверью мясной лавки. Арьергард отбивался от посторонних, говоря, что ждут вовсе не мяса, а отрубей. Авангард с Марианом на острие готовился к штурму.
В девять утра за дверью завозились, показался мясник Акула и молвил в щель, что никакой говядины нет и не предвидится. Старухи вспенились, как море, и Мариан ворвался в лавку.
— А вот сейчас я тебя убью, — буднично сказал он мяснику Акуле.
Акула вполне этому поверил. Он отступил к прилавку и схватился за нож. Мариан в ответ показал ему гранату. Тогда Акула обмяк и сдался.
— Он пытался меня подкупить, чтобы я ушел, — хохотал Мариан, рассказывая. — Совал телячью ногу. Даже без денег! Я, конечно, ногу взял, а потом изловчился и пнул ногой дверь лавки. Дверь раскрылась. Я запустил старух и отдал им на разграбление территорию врага. Кстати, старухи умеют грабить не хуже ландскнехтов.
— Ты мародер, — сказал Валерий. — Какой ужас!
Но он смеялся — впервые за все это время и как бы через силу.
* * *
Затем события стали развиваться неудержимым обвалом: погасло электричество, замолчали телефоны и радио, прекратилась продажа продовольствия. (Преподаватель истории из гимназии номер 41, почтенный пан с бородкой и в пенсне, отрезал с помощью перочинного ножика кусок мяса у павшей лошади. Одна домохозяйка, заметив мальчика, несущего в сумке кусок хлеба, напала на ребенка и отобрала у него продукты — ее задержала полиция, причем грабительница не проявила никаких признаков раскаяния. Были известны и другие случаи).
Ясь со Станеком четыре дня работали в госпитале — переносили раненых, возили в бочках воду. Грохот непрерывных обстрелов и бомбежек страшно надоел, но уже почти не пугал. Количество человеческой боли ошеломило сразу и навсегда; ни ужаса, ни сострадания Ясь не испытывал — сделался тупым и исполнительным. Вокруг все были такие. По вечерам раздавали паек — четвертушку хлеба и что-нибудь «дополнительное», например, кусок обветренной колбасы. Друзья заворачивали и прятали полученное под рубашку — несли домой.
В два часа пополудни 27 сентября наступила внезапная и гробовая тишина. Обстрел прекратился, словно отрезанный ножом. Безмолвие застало Ярослава на берегу Вислы.
Безмолвие застало Ярослава на берегу Вислы. За рекой удушливо дымилась Прага, однако по сравнению с тем, что делалось в Мокотове и на Воле, все это выглядело довольно вяло. Поначалу Ясь даже не сообразил, что такого случилось. Стоял возле бочки, которую должен был наполнить водой, и не понимал. Потом стремительно сменили друг друга последовательные предположения:
1. Конец света.
2. Я умер.
3. Я оглох.
4. Война кончилась.
Последнее, наиболее желательное и, что лучше всего, наиболее вероятное, наполнило душу дурацким ликованием. Ясь страшно заорал и забегал вокруг бочки, торопясь поскорее вернуться в госпиталь и все как следует разузнать.
В госпитале глупая радость сразу увяла. Теперь, когда вокруг не стреляли, стоны и глухие разговоры стали слышны и отчетливы, и Ясь вдруг обнаружил себя погруженным в тусклый мир безнадежного, вечно длящегося страдания.
— Война кончилась! — сказал он какому-то санитару в грязном халате.
Санитар хмуро ответил:
— Чему радуешься, сопляк? Немцы!
Победили немцы. Варшава капитулировала. Но как же так?.. Мы ведь побеждали?.. Невзирая на полную боеспособность польских войск, командование и Гражданский комитет приняли нелегкое решение сдать столицу. Ввиду полной дезорганизации городской жизни, сопротивление было признано невозможным. Все это, написанное черным по белому, Ясь прочитал вечером на стене дома, в котором жил. Медленно поднялся по лестнице, отдал маме госпитальный паек. Сказал в пространство:
— Какой позор!
И повалился на диван.
Отца дома еще не было. Он вернулся после полуночи, когда все спали.
С утра 28 сентября по улицам колоннами по две тысячи человек прошли безоружные польские солдаты и офицеры. Смотреть было невыносимо. Ясь безмолвно плакал, таясь в углу.
Потом в дверь постучали, коротко и зло, и появился Мариан Баркевич. От Мариана пахло бензином и водкой, но он казался трезвым, только был очень красен и дышал загнанно.
— Ты что? — изумился Ясь при виде друга.
Мариан зачем-то оглянулся на дверь, потом шумно, как конь, выдохнул, окатив Яся водочным духом, и выложил на стол револьвер. Ярослава словно током прошило.
— Что это?
— А ты не видишь? — Мариан захохотал, безумно водя глазами, и вдруг разрыдался — бурно, бесстыдно, со взвизгами и утробным бульканием.
Ясь, глупо разинув рот, наблюдал это и не знал, на что ему решиться. Выручила мама: принесла в кувшине воды и бестрепетно вылила Мариану на макушку. Мариан захлебнулся, начал кашлять и принял наконец более осмысленный вид.
— Вы думаете, я пьяный? — осведомился он, как ему самому, видимо, казалось, — ехидно.
— Никто тебя не осуждает, Марек, — осторожно отозвалась мама.
Ясь на всякий случай кивнул.
Мариан впился в нее злыми-презлыми глазами, покачался на стуле, затем кивнул подбородком на револьвер.
— Ну вот как я с этим пойду домой? Отец отберет.
— Оставь у нас, — предложила мама с таким видом, словно речь шла о паре пустяков. — Я спрячу куда-нибудь. Все будет в сохранности.