Гинка всю жизнь с боями и страшными потерями прорывалась туда, где Лесень просто и безмятежно родился. Прочитанные Кшисем книги вдруг захламили ее память, так что она даже перепугалась: кто все эти странные люди, почему их так много? Впрочем, кое-что читала и она, и долго кружили друг против друга два совершенно разных Кожаных Чулка, тщетно пытаясь слиться в единый образ.
Все это кипело и бурлило, словно реактивы в пробирке, но вот настало время, когда кипение прекратилось, и раствор сделался прозрачным: реакция завершена. Новый человек сумел принять в себе и полное согласие с миром, и непрерывный бунт против мира, и приветливую готовность довериться первому встречному, и настороженную готовность дать оплеуху в любой момент. Все противоположности вдруг пришли в согласие и перестали терзать рассудок.
— Кто я? — тихо спросил сам себя человек, лежавший на диване. Тут он обнаружил, что у него болят челюсти, — должно быть, сильно стискивал зубы и сам этого не заметил. — Кто я?
Он прислушался к звуку своего нового голоса: высокий юношеский голос, чуть глуховатый, но приятный. Провел руками по своему телу. Привычно-непривычно ощутил под ладонью прикосновение женской груди — небольшой, как была у Гинки. Рука заскользила дальше, по бедру. Замерла.
— А вдруг?.. — сказал он сам себе, посмеиваясь мелко и чуть дрожа. Затем коснулся паха. — Да! — крикнул он во весь голос. — Да! Душой и телом! Ко-щунст-вен-ный уро-дец!
Он подскочил на диване, рухнул на спину и, запрокинув голову назад, так что в вытаращенных глазах запрыгало отражение окна — скошенный светящийся прямоугольник — захохотал. Он хохотал, и рыдал, и икал, пока не осип, а потом заснул мертвым сном, раскрыв во сне рот и громко храпя.
* * *
Вечером пришел Ярослав. Принес еду: чай в газетном кульке, хлеб и кусочек липкой коричневой колбасы. Открыл своим ключом, тихо пробрался в комнату и вдруг от ужаса у него в животе как будто образовался целый лифт… и тотчас ухнул вниз, обрывая тросы, этажей так на десять — у-у-у!..
На диване сидел незнакомый молодой человек, завернутый в одеяло, и читал. В раскрытое окно заглядывал неназойливый вечерний ветерок, на табуретке рядом с диваном стояла чашка куриного бульона. Молодой человек попивал бульон, почитывал какие-то книжки и рукописи из толстой папки с замусоленными завязками. Когда Ярослав вошел, он спокойно поднял глаза.
Ясь быстро огляделся. Ни Лесеня, ни Гинки. Только этот тип. И как уверенно держится!
— Их пришлось срочно эвакуировать, — сказал незнакомый молодой человек. — Лесеню стало хуже.
Ясь настороженно молчал. Ему было крепко не по себе. «Лесеню стало хуже». Скажите пожалуйста! Как будто могло быть «хуже».
Молодой человек снял с табурета чашку.
— Садись. Ты Ярослав?
Ясь уселся. Кулек с чаем неудобно шевельнулся в кармане, и Ясь спохватился:
— Да, я же принес тут…
Он выгрузил карманы. Парень одобрительно посмотрел на хлеб, колбасу, сказал:
— Я согрею воды.
И ушел на кухню, путаясь в одеяле.
Ясь еще раз обвел глазами комнату. У Гинки был пистолет. Если бы сюда ворвались немцы, она успела бы застрелить Лесеня. Вообще, остались бы следы. Нет, никаких немцев здесь не было, решил Ясь.
Вернулся незнакомец. Остановился в дверях, красуясь: взгляд задумчиво-отрешенный, одеяло ниспадает древнегреческими складками. Он был очень бледен, как будто только что перенес тяжелую болезнь, и не по-мужски красив. Ясю вдруг подумалось, что такие лица бывают у ангелов: страшноватые расширенные глаза, правильные, нежные черты, изогнутый наподобие монгольского лука маленький рот.
— Почему ты голый? — буркнул Ярослав.
— Лесень оделся в мое, — охотно пояснил парень.
— Почему ты голый? — буркнул Ярослав.
— Лесень оделся в мое, — охотно пояснил парень. — Кстати, меня зовут Борута.
— Борута?
— Прозвище, конечно. Настоящее имя знать необязательно.
Ясь фыркнул неопределенно.
Борута плюхнулся на диван и продолжал, покачивая босой ногой, высовывающейся из-под одеяла:
— Их забрали в наш лагерь, там и врач есть, и местные подкармливают молоком. А я вот остался тут голый — тебя дожидаться. Меня товарищ Отченашек послал. Ну хочешь — проверь!
— Давай колбасу резать, — хмуро сказал Ясь. — Есть хочу, как собака.
Они приготовили чай и бутерброды. Ужинали в комнате: Ясь сидя на табуретке, Борута — удобно расположившись с ногами на диване.
Минуты две жевали молча. Ярослав все острее ощущал себя каким-то бедным родственником. Газетку вот забыл на колени подстелить, чтоб бутербродиком, значить, не сорить, не пачкать единственные брючки. И черт знает почему, комнату наполняет отвратительное чавкание. Сидит в ней бедный родственник — как там его? как-то вроде Я.В. — и при всех нагло чавкает.
А Борута ел совершенно бесшумно. И вроде как и не жевал вовсе. Все как будто само собою исчезало, едва поднесенное к маленькому рту. Только губы чуть вытягивались в хоботок.
Ярослав спросил:
— Что там с Лесенем, нельзя ли поточнее?
Он почему-то думал, что Борута станет мямлить, припоминая или даже изобретая какие-нибудь сложные медицинские слова, но тот сразу ответил:
— Внутреннее кровотечение усилилось. Минутка позвонила по связному номеру, и мы сразу приехали.