В газете было про одного старшего лейтенанта, тяжело раненного еще на территории Литвы, — у него на груди обнаружили залитую кровью газетную вырезку со стихотворением Жужи «Мы вернемся, мы отомстим».
«Не знаю, кто написал эти строки, — сказал военкору героический старший лейтенант, — но в груди этого поэта бьется сердце настоящего бойца. Его стихи поднимают нас на бой». На смазанном фотоснимке, помещенном возле заметки, был изображен красивый молодец в бинтах. Жужа носила этот снимок в нагрудном кармане.
Она вернулась, как и обещала. Впереди ждала Висла.
22 июля, ночь.
— Ты так никогда и не помиришься с отцом? — спросила Малгожата.
— У нас разные взгляды на жизнь, — сказал Мариан. — Учти, я вообще тяжелый человек. Пожалеешь еще, что со мной связалась.
— А кто не тяжелый? — отмахнулась Малгожата.
— Стан…
— Он просто еще маленький.
В небе опять загудело — третий раз за ночь. Марек приподнялся на локте, сминая подушку.
— Это советские, — сказал он зачем-то.
Мимо окна раз или два скользнул луч прожектора. С каждым днем эти лучи делались все жиже. Поначалу вся ночь от них вскипала, зенитные орудия вели непрерывный огонь, но день ото дня немцы выдыхались: войска ПВО покидали Варшаву, и русские делали в небе над столицей, что хотели.
— Валерий считает, что необходимо действовать в полном контакте с русскими, — сказал Марек. — А я так не думаю. Хватит у нас пороха, чтобы обойтись без них. Варшава должна быть польской!
— Это ведь не нам с тобой решать, — сказала Малгожата и обняла его.
— Линия фронта неуклонно приближается, — зловеще молвил Марек, утыкаясь носом Малгожате в шею. — Как от тебя пахнет удивительно… Почему от тебя всегда пахнет молоком?
— Потому что я не курю. — И она крепко поцеловала его.
— Как тебя называли в детстве? — неожиданно спросил Марек.
Малгожата засмеялась.
— Только ты меня так, пожалуйста, не называй…
— Ну, как?
— Хватька…
— Как-как?
— Потому что я все хватала, не глядя. Обжигалась…
— Бедненькая моя Хватька. — Мариан погладил ее по волосам и прижал к себе. Малгожата возмущенно пискнула, а Мариан засмеялся. В небе безнаказанно гудели советские самолеты. Где-то в ночи, при разорительно ярком свете, потные немцы упихивали свое барахло в чемоданы, а дебелые фрау с ужасом косили в окно: «Майн готт, Фритц, почему мы так спешно удиралес? Неужто все столь шлехт?» — «Практически капут, майн херц», — отвечал Фритц, смахивая с носа каплю. Завернувшись в плащ-палатку, спала усталая Жужа, и глядел на нее в ожидании завтрашней встречи темный город Люблин. А советский летчик Панасюк, вернувшись из боевого вылета, отдыхал в кругу боевых товарищей с чаркой и цигаркой и был вполне доволен жизнью.
23 июля
Зигмунд Пшегроздки облачился в свой любимый пиджак с ватными плечами, увенчался шляпой, вооружился тростью и всплыл на поверхность Варшавы. Неспешным шагом двинулся по улице. То и дело он останавливался и, неодобрительно покачивая головой, исследовал выбоины и щербины на стенах домов. Затем сел в трамвай и без колебаний занял место «только для немцев». Для верности несколько раз приподнялся и опустился, словно желал плотнее утрамбоваться на сиденье.
Затем сел в трамвай и без колебаний занял место «только для немцев». Для верности несколько раз приподнялся и опустился, словно желал плотнее утрамбоваться на сиденье.
На следующей остановке вошли двое немецких унтеров. Пан Пшегроздки выпятил подбородок и молвил, обращаясь в сторону:
— И обратите внимание, панове: немцы почему-то вечно ходят парочками, как гимназистки.
Унтера подошли к нему. Один расслабленно плюхнулся рядом, развесив тощие колени, а второй вдруг наклонился к пану Пшегроздки и быстро, негромко проговорил:
— Револьвер — покупать?
Пан Пшегроздки с достоинством отпрянул. Унтер подвигал вправо-влево выкаченными серыми глазами, оттопырил губы и повторил, преувеличенно артикулируя:
— Покупать — револьвер?
— За кого вы меня принимаете? — холодно осведомился Пшегроздки.
Немец засмеялся и закивал.
— О, да — совсем дешевый — два тысяч злотых. И пиф-паф, сколько хочет душа.
— Вы это серьезно? — спросил Пшегроздки, плохо веря услышанному.
— Разумейся. Цена — фрр! — Немец махнул рукой безнадежно. — Арнольд, — тут унтер показал на своего товарища, — продавал по три тысяч, но это был двадцать первый юли, а сегодня двадцать и три юли, цена — фрр!
У пана Пшегроздки не было денег, поэтому он не без возмущения произнес:
— Вам должно быть стыдно, молодой человек. Вы хорошо понимаете по-польски? Schande. Очень плохой поступок. Продавать личное оружие — шлехт. Вы — разложенец. Дас ист проблем. Потенциальный мародер. Фуй.
Немец глядел на него тревожно и вместе с тем воровато. Потом отвернулся и бурно заговорил со своим товарищем, очевидно, больше не интересуясь паном Пшегроздки. Второй унтер (Арнольд) болтал коленями и время от времени протяжно отзывался:
— Ja-a…
Редактор проехал еще две остановки и величественно покинул трамвай.
Немецкие кварталы больше почти не охранялись. Из учреждений спешно выносили коробки и складывали их в автомобили. Автомобили фыркали и сотрясались на месте. Девицы с точеными ножками и злыми лицами сновали взад-вперед, нагруженные отключенными телефонными аппаратами, связками бумаг и папок. Они лающе переговаривались и грохотали каблуками. Время от времени в дверях эвакуируемого учреждения показывался начальственный герр в натянутом под мышками светлом френче и натужно выпучивался на девиц.