Малгожата жила одна. Ее последняя родственница, очень пожилая тетушка, скончалась в январе 1943 года от довоенного диабета.
Малгожата жила одна. Ее последняя родственница, очень пожилая тетушка, скончалась в январе 1943 года от довоенного диабета. В ее квартире было много тускло мерцающей полировки, два гигантских фикуса с мясистыми, похожими на лакированные, листьями, залежи тонкого, ветхого белья, постельного и столового — несостоявшееся тетушкино приданое — и такой же ветхой, словно бы протертой до дыр, истонченной посуды. Сероватые тюлевые занавески всегда были задернуты, и в трех больших комнатах царил полумрак.
Гинка Мейзель переселилась к Малгожате вместе с Марианом. Она тихонечко хлопотала по хозяйству и при каждом стуке в дверь пряталась в платяном шкафу. Ясю иногда казалось, что Малгожата хранит маленькую Гинку где-нибудь в сахарнице, где та, позабытая, иногда негромко, грустно жужжит.
Ярославу открыла Малгожата: круглое лицо, мягкие русые кудряшки. В комнате угадывался Мариан. Он сидел за столом и беспощадно курил. На толстой мягкой скатерти были разложены металлические детали, которые деликатно позвякивали под умелыми руками Марека.
Ясь вошел и плюхнулся на стул. Мариан поднял лицо, встретился с ним взглядом и с ледяной яростью вопросил:
— Кто?
— Лесень.
Из шкафа выбралась Гинка. Отмахнула в сторону кружевной рукав, закрыла дверцу. Уселась на диван, подтянув хрупкие колени к подбородку, — загадочное нечеловеческое созданье, крохотная фея подполья. Из гинкиных глаз расплавленным золотом потекла печаль.
Мариан шевельнул ноздрями, хищно осведомился:
— Каков план?
— Нужно вывезти станок, крайний срок — завтра утром, — уныло начал перечислять Ярослав. — Перепрятать Гинку…
Мариан смотрел на старого друга как на странный, несколько смехотворный предмет. Ясь замолчал. Ему вдруг сделалось невыносимо. Мариан неторопливо сложил черные от возни с металлом пальцы в кукиш и резким движением выбросил руку вперед:
— Во! Видал? Лесеня им никто не отдаст! Не вороти рожу, слушай. План таков. У меня есть один человечек, настоящее чудовище, тебе понравится. Он считается немцем из-за своего папаши по фамилии Шульц, но на самом деле поляк и верующий католик, кстати. Он работает в кондитерской «только для немчуры». Я давно пристроил его к делу.
Ясь угрюмо произнес:
— А знаешь, что нам с тобой скажут? Что Лесень не первый и не последний. Что арестованы тысячи лучших людей Польши. И их, между прочим, не отбивали…
Мариан взял Ярослава за рукав и молвил проникновенно:
— Забудь на время своего премудрого папашу. Сам-то ты как считаешь?
Ясь перевел взгляд на Гинку Мейзель и вдруг увидел в ее глазах всю ночь и всю Варшаву: и спекулянтов, пересчитывающих деньги, — совсем поблизости, едва ли не за стеной; и сотни пани Ирен, перебирающих в уме нехитрые мелочные расчеты, без которых, однако, смерть; и опрокидывающихся в сон, как в обморок, усталых рабочих; и долгую, до проступающей в ладонях крови, молитву исступленного молодого католика; и тихие голоса влюбленных; и старенькую учительницу с заветной запрещенной книгой стихов Мицкевича; и немецкого офицера, пахнущего одеколоном, коньяком, бриолином и каким-то средством от клопов; и Кшиштофа Лесеня с неузнаваемо разбитым лицом, истомленного болью, погруженного в мутную дрему… а дальше уже не оставалось ничего, кроме сплошной черноты еврейского гетто. Ночь шевелилась, копошилась, переполненная мыслями и ощущениями, точно гнилое яблоко червями. Совсем рядом, в одном с Ярославом городе, пытали, убивали, предавали, жрали.
Потом он снова увидел мудреное взрывное устройство, которое собирал Мариан, и подумал: «Чистое пламя, взрыв — и никаких червей, никакого копошения. Только свет».
— Думаю, мы отобьем у них Кшися, — сказал Ярослав. — Это нужно сделать.
* * *
Человек по фамилии Шульц оказался невысоким пареньком лет двадцати с небольшим, желтоволосым и белоглазым. Два передних зуба он потерял в детстве при неудачном падении с лестницы, поэтому избегал улыбаться. Был хмур, деловит, подвижен. Шульц обитал в берлоге, где, кроме него, водились старый диван, мириады пустых и полных винных бутылок и горы окурков. Все это жило своей таинственной жизнью, шевелилось и двигалось, особенно в отсутствие Шульца, и часто, вернувшись домой, он обнаруживал предметы совсем не в том месте, где их оставил. Так утверждал, по крайней мере, сам Шульц.
Выпивку, в том числе и дорогую, Шульц воровал в своем заведении «только для немчуры», где работал на правах «своего». Мариана особенно восхищало то обстоятельство, что украденное Шульцем исключительно выпивалось. «Человек мог бы на одном только шнапсе состояние себе сколотить, но брезгует!» Марек считал, что это говорит о полной надежности Шульца. «Любой торгаш по своей природе — подлец, вор и предатель, а в ком нет торгаша — в том и предателя нет». Ясь возражений не находил.
О чем они толковали с Шульцем, Ясь в точности не знал. Марек вполголоса «обрисовывал ситуацию», а Шульц со светлой пьяной мутью в глазах слегка кивал. Нужно было выяснить, когда именно Лесеня возят на допросы из тюрьмы в здание гестапо на аллее Шуха. Договорились с Шульцем о встрече завтра.