Такие разговоры глубоко восхищали юного Рюделя, и он принимался сам складывать слова в поэтические строки, пытаясь придать им таинственность и глубину, и иногда у него что-то получалось, но чаще — нет.
И вот какая с этим Маркабрюном однажды случилась неприятность.
Как-то раз вздумалось ему отправиться ко двору сеньора Лузиньяна. Не сказать, чтобы сеньор Гуго сильно обрадовался такому гостю, но, право же, и не огорчился. Разместили трубадура не в самых лучших покоях, но и не в худших — так, между теми, где жила прислуга, и теми, где обитали славные и отважные малые — оруженосцы сеньора Лузиньяна.
Оказавшись в покоях, Маркабрюн сразу снял с себя верхнюю одежду, всю ее повесил на перегородку, чтобы не мялась и лучше проветривалась, а сам со своей виолой развалился в небольшом креслице, которое со стороны могло показаться колючим и даже неприятно сходным с обнаженными ребрами грудной клетки, но на самом деле было весьма удобным. Покойно сидя в этом креслице и размышляя о разных предметах, Маркабрюн водил смычком по струнам виолы — в такт раздумьям, мало беспокоясь при этом о благозвучии исторгаемых им звуков.
Упражнения сии были в самом разгаре, когда в покоях появилась девица, по виду служанка, однако чрезвычайно бойкая и прехорошенькая. Она принесла гостю солидный кувшин вина, горсть сушеных яблок и горку печенья и мило попросила угощаться, сколько душе угодно. Ибо она, девица, всегда рядом и готова услуживать гостю.
Не переставая водить смычком, Маркабрюн кивнул ей, чтобы поставила все на крышку большого сундука, служившего здесь столом, и уходила. Девица так и сделала, однако уходить почему-то не торопилась.
Маркабрюн еще раз протянул смычком по мученице-струне, а затем отнял виолу от плеча и сказал девице, чтобы она ступала прочь.
— Тебя больше не надобно.
— Меня зовут Бассетта, сир, — сказала она, не трогаясь с места.
Маркабрюн молчал.
— Позвольте хотя бы налить вам вина, — продолжала девица, ничуть не смущаясь угрюмыми взглядами гостя. Не дожидаясь дозволения, она проворно налила вина в большой серебряный кубок, имевший на одном боку вмятину, словно некогда им с силой запустили в стену.
Маркабрюн забрал кубок из ее рук и выпил. Бассетта следила за ним с обворожительной улыбкой.
Маркабрюн поставил кубок на крышку рядом с кувшином и сказал:
— Девица, ради Бога, оставьте меня в покое. Ваши домогательства мне смешны, а вам опасны.
И с этим словом решительно выставил ее вон.
Разобиженная девица прямиком отправилась к храбрым и веселым оруженосцам мессира Лузиньяна и принялась на все лады поносить Маркабрюна, живописуя его отвратительные пороки. Для чего он только взялся за трубадурское художество? Всякий трубадур есть прежде всего любезник женщин; этот же вечно пьяный гасконец, как о нем и говорили, действительно ненавидит всех добрых дам и девиц и отвергает их любовь.
Рассказ Бассетты вызвал законное возмущение оруженосцев, бывших друзьями этой благонравной девицы, и покуда один из них, по имени Констан, утешал ее, как умел, по мере сил, двое других отправились к Маркабрюну, чье пиликанье вкупе с отвратительным поведением по отношению к девице успело основательно их разозлить.
Маркабрюн был уже сильно пьян и при виде новых гостей приветственно помахал им смычком. Те поняли этот жест по-своему, и Матье (так звали одного оруженосца) воскликнул, обращаясь к Ламберу (так звали другого):
— Клянусь пятками Господа! Он, кажется, нам еще и угрожает!
Маркабрюн громко засмеялся, вскочил с кресла — куда ловчее, чем этого можно было ожидать — и взял виолу в левую руку, точно щит, а смычок в правую, наподобие меча.
— Что ж! — вскричал он с широкой улыбкой. — Я принимаю ваш вызов, любезные господа! Нападайте, мессиры!
Те растерялись и не знали, что и сказать. Маркабрюн сделал в их сторон несколько выпадов смычком, потом взмахнул над головой виолой и неожиданно зевнул.
— Вижу я, — сказал он, — что не для доброго поединка вы сюда явились…
И снова уселся в кресло с видом крайнего разочарования.
Поскольку больше сесть было некуда, то оба друга Бассетты стояли перед развалившимся в небрежной позе Маркабрюном, точно подданные перед государем. Маркабрюн царственно махнул им рукой.
— Ступайте!
Ламбер вскипел:
— Знайте же, мессир, что у всякого приличия есть границы!
— Да-а? — удивился Маркабрюн.
— Да! — отрезал Ламбер. — И да будет вам известно, что вы зашли далеко за них!
Маркабрюн отправил в рот печенье и громко захрустел. Тогда к нему подскочил разгневанный Матье:
— Мы слыхали, что вы избегаете женщин! Да, мы уже слыхали об этом!
Маркабрюн перестал на миг жевать, а после уточнил с набитым ртом:
— Развратных женщин.
Матье побагровел.
— Что вы хотите этим сказать? Наша бедная Бассетта выбежала от вас вся в слезах! Уж не вздумалось ли вам очернить ее доброе имя? У нее найдутся защитники!
— Напротив, — холодно произнес Маркабрюн. — Я, как умел, пытался оберегать честь этой достойной девушки. Возможно, именно это обстоятельство и вызвало ее живейшее неудовольствие… А теперь — ступайте, ибо ваша глупость меня утомляет и грозит довести до нервного истощения, что весьма не полезно для поэта.