Гость стукнул палкой о порог и произнес:
— Когда Господь Бог задумал Варшаву, поляки создали ее прекрасной. И я не понимаю… точнее, напротив, Я ОЧЕНЬ ХОРОШО ПОНИМАЮ, кто именно уполномочил этих немцев все здесь изгадить!
Ясь выбрался в прихожую. Гость уже втискивался в дверь. Его щеки немного тряслись.
— Примите трость, молодой человек, — обратился он к Ясю. Затем снял шляпу и прошествовал в гостиную. Валерий запер за ним дверь.
Пришелец остановился посреди комнаты, выпучившись — даже не на маму, а куда-то поверх буфета — и беззвучно зашлепал губами. Его лицо из белого сделалось синим, глаза закатились под стеклышками очков, и Валерий едва успел подхватить падающее тело. Вдвоем с Ясем они водрузили гостя в кресло, а мама положила на его голову мокрое полотенце.
Спустя минуту пришелец зашевелился под полотенцем и звучным, совершенно ровным голосом произнес:
— Прошу простить вторжение. Необходимость! В противном случае не решился бы. Любезнейшая пани, нет ли у вас какого-нибудь шнапсу? — Он сорвал с головы полотенце и запотевшие очки. Открылись порозовевшие щеки и полные ярости и тоски серые глаза. — Позвольте представиться: Зигмунд Пшегродзки, редактор «Голоса Польши».
Мама нацедила редактору мутного спиртового пойла в граненую рюмку зеленого стекла. Редактор выпил и прояснел. Громко, с горловым присвистом, зашептал:
— Дело — ужаснейшее. Не решился бы потревожить, но…
Валерий придвинул стул, уселся рядом и спокойно предложил:
— Рассказывайте лучше по порядку, пан Пшегродзки.
— По порядку! — закричал пан Пшегродзки и, барахтаясь в кресле, затопал ногами. — Никакого порядка во всем этом нет! И быть не может! Один сплошной беспорядок! Я был согласен жить в подвале! Но сегодня они отобрали у меня единственного постоянного сотрудника, и я… — Тут из левого глаза редактора выползла маленькая слезинка. Она медленно размазывалась по щеке.
— Лесень арестован? — не веря, переспросил Ясь. — Когда?
— Час назад, — прошептал редактор. — Видите ли, он не пришел в аптеку, а должен был… Он очень воспитанный и аккуратный молодой человек, чрезвычайно обязательный.
— Видите ли, он не пришел в аптеку, а должен был… Он очень воспитанный и аккуратный молодой человек, чрезвычайно обязательный. Надежный компатриот. Мы вместе отбивались от немцев еще в тридцать девятом, на Праге. Позвольте еще шнапсу… Необходимы действия! Действия!
Пан Пшегродзки выпил поданную мамой вторую рюмку, облив бороду. Валерий быстро прикидывал в уме. Затем спросил:
— Информация достоверная?
Редактор оскорбился:
— Молодой человек! Я никогда не пользуюсь недостоверными данными! Моя репутация как редактора… Кх-хе! Если вам угодно, могу раскрыть источник. Наш домохозяин, пан Немучик — аптекарь — собственными глазами имел несчастие наблюдать… Буквально впихнули в машину!
— Типографский станок — в аптеке?
— Разумеется.
— Станок нужно вывезти, — сказал Валерий. И Ясю: — Я свяжусь с Яном. А ты иди к Мареку. По дороге вспомни, кого еще может знать Лесень.
Пан Пшегродзки поперхнулся третьей стопкой шнапса и, кашляя, закричал:
— Лесень никогда никого не выдаст! Удивляюсь, о какой ерунде вы думаете в такую минуту!
— Они его убьют, — сказал Валерий, хрустнув пальцами.
Мама всхлипнула и понюхала пустую стопку.
В городе медленно выцветал летний вечер: свежая листва, чистые сухие мостовые, ласковый воздух, далекие обрывки музыки. В окнах уже светились огни, и только кое-где попадались пустые, наполовину разрушенные черные дома, но их скрадывал полумрак.
Марек жил сейчас в квартире девушки по имени Малгожата. Он увидел ее как-то раз случайно, в саду. Мариан сидел на лавочке и курил. В голове у него неспешно складывались не лишенные изящества комбинации по раздобыванию некоторых взрывчатых веществ, а на душу, как ни странно, чугунно налегала пустота — преступная, если принять во внимание листву, цветущие каштаны и так далее. Мимо шли люди, иные садились на лавочки, а потом опять куда-то срывались, и Мариану думалось: опять встряхнули стакан с реактивом, опять осадок поднялся и завертелась взвесь. От этих мыслей тоскливо тянуло где-то в животе.
Много-много лет назад, таким же теплым весенним вечером, один молодой человек точно так же сидел на скамейке в городском саду. Может быть, та скамейка даже стояла на месте этой. И шли мимо люди, и шла мимо ненужная весна, а на душе у молодого человека, как ядро, лежала грусть. Он был по образованию химик, а по призванию — русский революционер. Однако истинным его назначением на земле было любить Лизу Балобанову, нежную курсистку, которая покашливала в петербургских туманах, и пьянела от снежной метели, и упоительно грезила. Но случилось так, что химик с головой погрузился в свои бомбы, а Лиза уехала на северное побережье Франции — лечиться и слушать сказки. А летом 1907 года от всех этих мыслей химик застрелился.
В общем, Мариан Баркевич курил и щурился на прохожих, а мысли его складывались то в один, то в другой узор, как стеклышки калейдоскопа, фиктивно размноженные зеркалами.
И вдруг эта девушка остановилась рядом и поправила ремешок на туфельке. «Словно гранатой рядом со мной шарахнуло! — рассказывал впоследствии Марек. — Всего меня так и перетряхнуло, до самых исподних кишок!» Мир из плоского, картонного вдруг сделался выпуклым и ярким. Девушка эта была первым по-настоящему живым существом, которое Мариан встретил за годы немецкой оккупации. Он бросил папиросу в кусты, вскочил и побежал следом.