— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — сказал Халтура.
К вечеру к кладбищу подошли польские танки. В тесноте улиц до утра шевелились и порыкивали бронированные звери. Один из командиров, в заляпанном маслом штатском костюме и танковом шлеме, хмуро переговаривался с Лесенем. Остальные отрешенно курили, прислонившись к броне. Неожиданно прибыла полевая кухня. Толстая рыжая женщина привезла на тележке огромную кастрюлю с горячей похлебкой — сколько нашлось крупы, картошки и зелени. Танкисты принесли, вскрыли и пожертвовали немецкую тушенку.
Томаш Халтура, сытый и согревшийся, забрался обратно в склеп и обратился к ангельчику, сидящему на крыше:
— А-ла, оа-ла, на ин пала-ка!
— Говори по-польски, — тихо отозвался ангел.
— Я говорю: не бойся, — повторил Халтура и лязгнул пулеметом.
— Тише, тише… — прошептал маленький ангел. — Они спят…
На рассвете кладбище взорвалось, вспахалось, и не стало больше ни надгробий, ни печальных цветников. Из подворотен и проемов улиц выскакивали ревущие танки, зрячие башни поворачивались, дула нащупывали жертву. Убитые ложились в мягкую кладбищенскую землю, и Халтура, не переставая стрелять, читал над ними молитву. Он переместился со своим пулеметом ближе к выходу с кладбища, к каменной часовенке, и потому не заметил, как снарядом разметало склеп. В тот самый миг, когда разлетелись на части колонки и купол, ангел-дитя взмахнул крыльями и осторожно поднялся в воздух. Пороховой дым скрыл его из глаз.
К утру следующего дня Лесень пересчитал своих бойцов и принял решение отходить в Старый город.
Отряд тотчас раскололся. Нашелся человек, который, щерясь и переступая с ноги на ногу, словно приплясывая, закричал Константину в лицо:
— А что ты нам предлагаешь, советский прихвостень? Сдаться? Ты не поляк! Да подохни ты!..
Лесень молча положил руки на автомат. Еще десяток отошли от прежнего командира. Тогда Лесень сказал:
— Волю мы временно потеряли.
— Мы будем обороняться! Мы закрепимся на еврейском кладбище!
— На еврейском кладбище нет кустов, и плиты там плоские. Укрыться негде. Вас выметут огнем…
— Мы лучше умрем! — захрипел тот человек.
— Умирайте, — сказал Лесень. Разговор был окончен.
Валерия опять разбудили и долго мучили перевязками, от которых болело все тело, а потом положили на носилки и, ужасно лягая, поволокли. Он злился, потому что это мешало ему спать. Спертый госпитальный воздух сменился свежим. От этого закружилась голова. Валерий стал проваливаться в бесконечную воронку. Его поставили вместе с носилками в машину, там было еще много раненых. Некоторые дышали так, словно натужно смеялись: «Ха!.. Ха!..», другие противно стонали. Валерий вдруг спросил чужим голосом, звучащим откуда-то совершенно не оттуда:
— Мы отступаем?
Сразу возникла рядом девушка, очень красивая и нежная. Залопотала:
— Тише, тише…
— Отступаем, да? — настаивал Валерий, широко раскрывая рот и старательно ворочая языком.
Она положила ладонь ему на губы. Ладонь была невесомая, шелковая. Он поцеловал ее и замолчал.
Они отходили в Старый город. Немцы выбили восставших с Воли и теперь поливали перекрестным огнем еврейское кладбище. Последний польский танк прикрывал эвакуацию госпиталя. Потом немцы подбили танк, но раненых уже увезли, так что это было неважно.
11-17 августа
А Старый Город ошеломлял. После горящей, истерзанной Воли он выглядел чем-то вроде несбыточного сновидения или даже бреда. Например, по улицам здесь ходили люди в чистой одежде. Дома сверкали стеклами. Работало — правда, то и дело заходясь хрипами, — радио. Летали голуби. Лесень увидел женщину с накрашенными губами, в отутюженном платье с надменно приподнятыми плечами, и его пошатнуло, точно пьяного. Плакаты, повсюду налепленные на стенах, казались яркими театральными афишами, только пьесу во всех театрах давали одну и ту же: «К оружию!».
Увидев людей, спокойно сидящих за столиками в кафе, Франек всхлипнул.
— Ах, пан Халтура, — смущаясь, проговорил он, — ведь там, на Воле, погибли восемь моих пиджаков и шестнадцать любимых галстуков! Не говоря о тех, к которым я был более или менее равнодушен…
— Не люби ни мира, ни того, что в мире, — посоветовал Халтура. — Скорбишь о галстуках — мсти за них немцам, и отчасти снимешь таким образом тяжесть с души.
— У меня патроны кончились, — пожаловался Франек.
— Плохо стреляешь. Кто хорошо стреляет, у того патроны не кончаются, — сказал Халтура.
Лесень сделал бойцам знак остановиться и зашел в один из домов. Постучал в первую попавшуюся дверь. Отворила женщина лет сорока — в домашнем платье и фартуке.
— Ну, и что колотиться, когда есть звонок? — неприветливо осведомилась она, но, разглядев в полумраке Лесеня, всплеснула руками: — Да вы из войска! Проходите же!
Лесень неловко втиснулся боком в прихожую и сразу окунулся в почти довоенный уют.
У него железным обручем перехватило горло, и он не сразу сумел вымолвить:
— Мне… только позвонить…
— И позвонить, и пообедать! — живо откликнулась женщина. — И рассказать, когда же вы побьете этих проклятых немцев…
Она скрылась в кухне и в сердцах двинула там какой-то металлической посудой.
Лесень почти сразу дозвонился до Банка. Оттуда отозвался простуженный голос. Лесень закричал: