платок.
Конечно, и на этот раз мне пришлось перерыть все содержимое саквояжа, и я, конечно, не мог найти зубную щетку. Я вывалил вещи, и они
расположились приблизительно в таком порядке, в каком были до сотворения мира, когда царил первозданный хаос. На щетки Джорджа и Гарриса я
натыкался, разумеется, раз по двадцать, но моя как будто сквозь землю провалилась. Я стал перебирать вещи одну за другой, осматривая их и
встряхивая. Я обнаружил щетку в одном из ботинок. Потом я снова уложил саквояж.
Когда я с этим покончил, Джордж спросил, не забыл ли я уложить мыло. Я ответил, что мне плевать — уложено мыло или нет; я изо всей силы
захлопнул саквояж и стянул его ремнями, и тут оказалось, что я сунул в него свой кисет и что мне надо начинать все сначала. С саквояжем было
покончено в десять часов пять минут вечера, а на очереди были еще корзины. Гаррис заметил, что выезжать надо через каких-нибудь двенадцать часов
и что лучше уж они с Джорджем возьмут на себя оставшуюся работу. Я согласился и уселся в кресло, а они принялись за дело.
Принялись они весьма ретиво, очевидно, собираясь показать мне, как это делается.
Принялись они весьма ретиво, очевидно, собираясь показать мне, как это делается. Я не стал наводить критику: я просто наблюдал. Когда
Джордж кончит жизнь на виселице, самым дрянным упаковщиком в мире останется Гаррис. И я смотрел на груду тарелок, чашек, чайников, бутылок,
кружек, пирожков, спиртовок, печенья, помидоров и т. д. в предвкушении того, что скоро произойдет нечто захватывающее.
Оно произошло. Для начала они разбили чашку. Но это было только начало. Они разбили ее, чтобы показать свои возможности и вызвать к себе
интерес.
Потом Гаррис поставил банку земляничного варенья на помидор и превратил его в кашу, и им пришлось вычерпывать его из корзины чайной ложкой.
Тут пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло. Я не сказал ни слова, я только подошел поближе и, усевшись на край стола, стал
наблюдать за ними. Это выводило их из себя больше, чем любые упреки. Я это чувствовал. Они стали нервничать и раздражаться, и наступали на
приготовленные вещи, и задвигали их куда-то, и потом, когда было нужно, не могли их разыскать; и они уложили пирожки на дно, а сверху поставили
тяжелые предметы, и пирожки превратились в лепешки.
Они все засыпали солью, ну, а что касается масла!.. В жизни я не видел, чтобы два человека столько хлопотали вокруг куска масла стоимостью
в один шиллинг и два пенса. После того как Джорджу удалось отделить его от своей подошвы, они с Гаррисом попытались запихать его в жестяной
чайник. Оно туда не входило, а то, что уже вошло, не хотело вылезать. Все-таки они выковыряли его оттуда и положили на стул, и Гаррис сел на
него, и оно прилипло к Гаррису, и они стали искать масло по всей комнате.
— Ей-богу, я положил его на этот стул, — сказал Джордж, уставившись на пустое сиденье.
— Я и сам видел, как ты его туда положил минуту тому назад, — подтвердил Гаррис.
Тогда они снова начали шарить по всем углам в поисках масла; а потом опять сошлись посреди комнаты и воззрились друг на друга.
— Отродясь не видывал ничего более странного, — сказал Джордж.
— Ну и чудеса! — сказал Гаррис.
Тогда Джордж зашел Гаррису в тыл и увидел масло.
— Как, оно здесь и было все время? — с негодованием воскликнул он.
— Где? — поинтересовался Гаррис, повернувшись на сто восемьдесят градусов.
— Да стой ты спокойны-взревел Джордж, бросаясь за ним.
И они отскоблили масло и положили его в чайник для заварки.
Монморанси был, конечно, в самой гуще событий. Все честолюбие Монморанси заключается в том, чтобы как можно чаще попадаться под ноги и
навлекать на себя проклятия. Если он ухитряется пролезть туда, где его присутствие особенно нежелательно, и всем осточертеть, и вывести людей из
себя, и заставить их швырять ему в голову чем попало, то он чувствует, что день прожит не зря.
Добиться того, чтобы кто-нибудь споткнулся о него и потом честил его на все корки в продолжение доброго часа, — вот высшая цель и смысл его
жизни; и когда ему удается преуспеть в этом, его самомнение переходит всякие границы.
Он усаживался на наши вещи в ту самую минуту, когда их надо было укладывать, и пребывал в непоколебимой уверенности, что Гаррису и Джорджу,
за чем бы они ни протягивали руку, нужен был именно его холодный и мокрый нос. Он влез лапой в варенье, вступил в сражение с чайными ложками,
притворился, будто принимает лимоны за крыс, и, забравшись в корзину, убил трех из них прежде, чем Гаррис огрел его сковородкой.
Он влез лапой в варенье, вступил в сражение с чайными ложками,
притворился, будто принимает лимоны за крыс, и, забравшись в корзину, убил трех из них прежде, чем Гаррис огрел его сковородкой.
Гаррис сказал, что я науськиваю собаку. Я ее не науськивал. Этого пса не надо науськивать. Его толкает на такие дела первородный грех,
врожденная склонность к пороку, которую он всосал с молоком матери.
Упаковка вещей была закончена в двенадцать часов пятьдесят минут. Гаррис сел на большую из корзин и выразил надежду, что бьющиеся предметы