хотелось отбивной и сардин, Гаррис вслух мечтал о рыбе под белым соусом; он отдал остатки своего пирога Монморанси, который от них отказался и,
явно оскорбленный таким угощением, перешел на другой конец лодки, где и уселся в полном одиночестве.
Джордж потребовал, чтобы мы прекратили эти разговоры, иначе он подавится холодной отварной говядиной, к которой не было даже горчицы.
После ужина мы вытащили карты и стали играть по маленькой. Мы играли добрых полтора часа, после чего выяснилось, что Джордж выиграл четыре
пенса — Джорджу всегда везет в картах, — а я и Гаррис проиграли ровно по два пенса.
Тогда мы решили прекратить это азартное занятие. Гаррис сказал, что оно слишком возбуждающе действует на нервную систему, если хватить
через край. Джордж предложил было продолжать, чтобы мы могли отыграться, но я и Гаррис не пожелали вступать в единоборство с судьбой.
После этого мы приготовили себе пунш, уселись в кружок и принялись болтать. Джордж рассказал нам об одном своем знакомом, который два года
назад поднимался вверх по Темзе, и однажды — погода была точь-в-точь, как сейчас, — провел ночь в сырой лодке, и схватил ревматизм, и ничто уже
не могло его спасти, и десять дней спустя он умер в страшных мучениях. Джордж сказал, что его знакомый был совсем молодым человеком, и как раз
собирался жениться, и что вообще нельзя себе представить ничего более трагического, чем этот случай.
Тут Гаррис вспомнил одного своего приятеля, который служил в волонтерах, и однажды в Олдершоте провел ночь в сырой палатке — «погода была
точь-в-точь, как сейчас», — сказал Гаррис, — и утром проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис сказал, что, когда мы вернемся в город, он
познакомит нас с этим приятелем: у нас обольются кровью сердца при одном взгляде на несчастного.
Сразу же, само собой разумеется, завязалась увлекательная беседа о прострелах, лихорадках, простудах, бронхитах и воспалениях легких, и
Гаррис сказал, что если бы кто-нибудь из нас вдруг серьезно заболел, это было бы просто ужасно, так как поблизости нет ни одного врача.
Подобные разговоры, по-видимому, неизбежно влекут за собой жажду развлечений, и вот, в минуту слабости, я предложил Джорджу вытащить банджо
и попытаться исполнить какую-нибудь песенку повеселее.
Должен заметить, что Джорджа не пришлось упрашивать. Он не стал лепетать всякий вздор о том, что оставил банджо дома и тому подобное.
Он не стал лепетать всякий вздор о том, что оставил банджо дома и тому подобное. Он
тотчас же выудил откуда-то свой инструмент и заиграл «Волшебные черные очи».
До этого вечера я всегда считал мотив «Волшебных черных очей» довольно-таки банальным. Однако Джордж сумел вложить в него столько
меланхолических чувств, что я был просто потрясен.
Чем дольше слушали мы с Гаррисом эти траурные звуки, тем сильнее мучило нас желание броситься друг другу в объятия и зарыдать;
нечеловеческим усилием воли мы подавили подступающие к глазам слезы и в молчании слушали душераздирающую мелодию.
Когда дело дошло до припева, мы даже сделали отчаянную попытку развеселиться. Мы снова наполнили стаканы и хором затянули следующие слова,
причем Гаррис запевал дрожащим от волнения голосом, а я и Джордж вторили ему:
Волшебные черные очи,
Я вами сражен наповал!
За что вы меня погубили,
За что я так долго…
Тут мы не выдержали. Непередаваемая экспрессия, с которой Джордж, проаккомпанировал словам «за что», окончательно сломила наш и без того
уже угнетенный дух. Гаррис рыдал, как ребенок, а собака так выла, что я стал бояться, как бы это не кончилось разрывом сердца или вывихом
челюстей.
Джордж хотел исполнить еще один куплет. Он считал, что когда он лучше овладеет мелодией и сможет вложить в исполнение больше
непринужденности, она будет звучать не так печально. Однако мы большинством голосов отклонили этот эксперимент.
Делать было больше нечего, и мы легли спать, то есть разделись и начали ворочаться на дне лодки. Часа через три мы кое-как забылись
беспокоимым сном, а в пять утра уже поднялись и позавтракали.
Второй день был как две капли воды похож на первый. Дождь не прекращался ни на минуту, а мы, закутавшись в непромокаемые плащи, сидели под
брезентом и медленно плыли по течению.
Один из нас — не помню, кто именно, но, кажется, это был я — сделал утром робкую попытку снова понести вчерашнюю цыганскую чепуху насчет
того, что вот, мол, мы дети Природы и любители слякоти. Все было напрасно. Песенка:
Льет дождь — ну что ж, и пусть! —
С такой мучительной очевидностью выражала наши чувства, что распевать ее тоже не имело смысла.
В одном пункте мы были единодушны: будь что будет, но мы доведем это дело до конца, каков бы он ни был. Мы собирались две недели
наслаждаться плаванием по реке, и мы будем две недели наслаждаться плаванием по реке. Пусть мы при этом погибнем, — что ж, тем хуже для наших
друзей и родственников! Тут уж ничего не поделаешь! Мы чувствовали, что при нашем климате спасовать перед погодой значило бы создать опаснейший
прецедент.
— Осталось всего два дня, — сказал Гаррис, — а мы молоды и сильны. В конце концов, быть может, мы еще останемся в живых.
Часов, около четырех мы приступили к обсуждению планов на вечер. В тот момент мы находились немного ниже Горинга и намеревались добраться