тихом уголке. Он попросил нас с Джорджем передать прощальный поцелуй его матери и сказать всем родственникам, что он их простил и умер
счастливым.
В эту минуту нам явился ангел, преобразившийся в мальчишку (более полного преображения не изобретет никакая фантазия); в одной руке он
держал кувшин пива, а в другой обрывок веревки, к концу которого была привязана какая-то штуковина; он опускал ее на каждый плоский камень,
попадавшийся ему по пути, и тотчас дергал кверху, производя при этом такой душераздирающий звук, что кровь застывала в жилах.
Мы спросили этого (не сразу узнанного нами) посланца небес, не знает ли он какого-нибудь уединенного домика с немногочисленными и немощными
обитателями (желательно престарелыми леди или парализованными джентльменами), которых нетрудно было бы напугать и заставить уступить на одну
ночь свои постели людям, доведенным до крайности и готовым на все; или, может быть, он укажет нам пустующий свинарник, или заброшенную печь для
обжига извести, или что-нибудь в этом роде. Ничего такого он не знал, по крайней мере поблизости, но он сказал, что если мы желаем, то можем
пойти с ним, и его мамаша, у которой есть свободная комната, пустит нас переночевать.
Мы бросились ему на. шею и благословляли его, и луна кротко озаряла нас, и это была бы страшно трогательная сцена, если бы перегруженный
нашими чувствами мальчик не сел на землю под их тяжестью, а мы все не рухнули на него. Гаррис так преисполнился радости, что едва не потерял
сознания, и ему пришлось схватить кувшин с пивом и наполовину осушить его, чтобы прийти в себя; после этого он пустился рысью и предоставил нам
с Джорджем тащить весь багаж.
Мальчик жил в маленьком коттедже из четырех комнат, и его мать — добрая душа! — подала нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели его весь
без остатка — все пять фунтов! — и еще пирог с вареньем, и выпили два полных чайника чаю, и после этого отправились спать.
Кроватей было две:
раскладная койка шириною в два с половиной фута, на которой улеглись мы с Джорджем, привязавшись друг к другу для безопасности простыней, и
детская кроватка, поступившая в безраздельное пользование Гарриса; наутро мы с Джорджем увидели, что из нее торчат два погонных фута Гаррисовых
ног, и тут же воспользовались ими как вешалкой для полотенец.
Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, мы были куда менее разборчивы по части гостиниц.
Но вернемся к нашему теперешнему путешествию: мы спокойно, без всяких приключений, тащили лодку, и немного ниже Обезьяньего острова
подтянули ее к берегу и начали готовить ленч. У нас была припасена холодная говядина, но горчицу мы, как выяснилось, забыли. Никогда в жизни,
ни. прежде, ни потом, я не испытывал такой тоски по горчице, как в ту минуту. Вообще говоря, я не люблю горчицу и почти никогда ее не
употребляю, но тут я отдал бы за нее все сокровища мира.
Я не представляю себе, сколько насчитывается в мире сокровищ, но если бы кто-нибудь предложил мне в этот критический момент ложку горчицы,
— он получил бы их все сполна. Когда я не могу достать то, чего мне хочется, я не знаю удержу.
Гаррис тоже предлагал любые сокровища за горчицу. Если бы кто-нибудь забрел в эту минуту к нам с банкой горчицы в руках, он провел бы
недурную коммерческую операцию и обеспечил себя сокровищами по гроб жизни.
Впрочем, нет! Боюсь, что, получив горчицу, и я и Гаррис попытались бы расторгнуть сделку. Бывает, что сгоряча человек готов на самые
невообразимые жертвы, но потом, немного поразмыслив, он начинает понимать, насколько они несоразмерны с ценностью предмета его вожделений. Мне
рассказывали о джентльмене, который путешествовал по Швейцарии и как-то, карабкаясь на гору, тоже обещал сокровища за стакан пива. Когда же ему
в каком-то домишке подали пиво (и притом превосходное), он учинил страшнейший скандал из-за того, что с него спросили пять франков за бутылку.
Он кричал, что это бесстыдное вымогательство, и даже написал письмо в «Таймс».
Отсутствие горчицы повергло нас в глубокое уныние. Мы молча жевали говядину. Жизнь казалась нам пустой и безрадостной. Мы предавались
воспоминаниям о днях золотого детства и вздыхали. Впрочем, перейдя к яблочному пирогу, мы несколько воспрянули духом, а когда Джордж извлек со
дна корзины и водрузил в центре лодки банку ананасов, мы почувствовали, что в общем жизнь — стоящая вещь!
Мы, все трое, страшно любим ананасы. Мы рассматривали этикетку на банке. Мы вспоминали вкус ананасного сока. Мы улыбались друг другу, а
Гаррис уже вооружился ложкой.
Оставалось найти консервный нож и открыть банку. Мы вытряхнули все из корзины. Мы вывернули саквояж. Мы подняли доски, настланные на дне
лодки. Мы перерыли все вещи и выбросили их на берег. Консервного ножа не было.
Тогда Гаррис попытался открыть банку карманным ножом, сломал нож и здорово порезался. Потом Джордж попытался открыть ее ножницами,
изуродовал ножницы и чуть было не выколол себе глаз. Пока они перевязывали раны, я сделал попытку продырявить эту штуку острием багра, — багор
соскользнул, я полетел за борт, в двухфутовый слой жидкой грязи, а целехонькая банка покатилась прочь и разбила чайную чашку.
Тогда мы все взбесились. Мы перенесли банку на берег, и Гаррис отправился в поле и отыскал здоровенный острый камень, а я вернулся в лодку