еще многие годы слабогрудые и чахоточные наводняли этот курорт.
Поэтому, хоть я и страстный поклонник сыра, но мне пришлось признать, что Джордж прав, отказываясь брать с собой сыр.
— Пятичасового чая у нас не будет, — сказал Джордж (при этих словах лицо Гарриса омрачилось), — но в семь часов будет славная, сытная,
плотная, роскошная трапеза — обед, чай и ужин сразу.
Гаррис заметно повеселел. Джордж внес в список пирожки с мясом, пирожки с вареньем, жареное мясо, помидоры, фрукты и овощи. Из напитков мы
решили взять некий удивительный тягучий состав, изготовляемый Гаррисом, который следовало разбавлять водой и называть после этого лимонадом,
большой запас чая и бутылку виски на случай, как сказал Джордж, если лодка перевернется.
Не слишком ли много Джордж толкует о том, что мы перевернемся? Готовиться к путешествию в лодке с таким настроением — последнее дело.
Но все-таки виски нам не помешает.
Мы решили не брать ни вина, ни пива. Взять их в путешествие по реке значило бы совершить ошибку. От них тяжелеешь и впадаешь в сонливость.
Стаканчик пива не повредит, когда вы собираетесь пошататься вечером по городу и поглазеть на девушек; но остерегайтесь его, когда солнце
припекает голову и вас ждет физическая работа.
Мы расстались в этот вечер только после того, как список всех необходимых вещей был составлен, — а список этот оказался довольно
пространным. Следующий день (это была пятница) мы потратили на то, чтобы собрать все нужное в одном месте, а вечером снова встретились и
занялись упаковкой. Для одежды мы предназначили большой кожаный саквояж, а для провизии и хозяйственных принадлежностей-две корзины. Мы
отодвинули стол к окну, свалили все на пол посреди комнаты, уселись вокруг этой кучи и стали ее критически обозревать. Я сказал, что укладкой
займусь сам.
Я горжусь своим умением укладывать вещи. Упаковка-это одно из многих дел, в которых я, несомненно, смыслю больше, чем кто бы то ни было
(даже меня самого порой удивляет, как много на свете таких дел). Я внушил эту мысль Джорджу и Гаррису и сказал, что им лучше всего целиком
положиться на меня. Они приняли мое предложение с какой-то подозрительной готовностью. Джордж закурил трубку и развалился в кресле, а Гаррис
взгромоздил ноги на стол и закурил сигару.
Я, признаться, на это не рассчитывал. Я-то, конечно, имел в виду, что буду направлять работу и давать указания, а Гаррис и Джордж будут у
меня подручными, которых мне придется то и дело поправлять и отстранять, делая замечания: «Эх, вы!..», «Дайте-ка, уж я сам…», «Смотрите, вот
как просто!» — обучая их таким образом этому искусству. Вот почему я был раздражен тем, как они меня поняли. Больше всего меня раздражает, когда
кто-нибудь бездельничает в то время, как я тружусь.
Однажды мне пришлось делить кров с приятелем, который буквально приводил меня в бешенство. Он мог часами валяться на диване и следить за
мной глазами, в какой бы угол комнаты я ни направлялся. Он говорил, что на него действует поистине благотворно, когда он видит, как я хлопочу.
Он говорит, будто лишь в такие минуты он отдает себе отчет в том, что жизнь это не сон пустой, с которым приходится мириться, зевая и протирая
глаза, а благородный подвиг, исполненный неумолимого долга и сурового труда. Он говорил, что не понимает, как мог он до встречи со мной влачить
существование, не имея возможности каждодневно любоваться настоящим тружеником.
Но сам я не таков. Я не могу сидеть сложа руки и праздно глядеть, как кто-то трудится в поте лица. У меня сразу же появляется потребность
встать и начать распоряжаться, и я прохаживаюсь, засунув руки в карманы, и руковожу. Я деятелен по натуре. Тут уж ничего не поделаешь,
Тем не менее я промолчал и стал укладываться. На это понадобилось больше времени, чем я ожидал; но все-таки мне удалось покончить с
саквояжем, и я сел на него, чтобы затянуть ремни.
— А как насчет башмаков? Ты не собираешься положить их в саквояж? — опросил Гаррис.
Я оглянулся и обнаружил, что забыл про башмаки. Такая выходка вполне в духе Гарриса. Он, конечно, хранил гробовое молчание, пока я не
закрыл саквояж и не стянул его ремнями. А Джордж смеялся, — смеялся своим дурацким смехом, то есть издавал противное, бессмысленное, трескучее
кудахтанье. Они оба иногда доводят меня до исступления.
Я открыл саквояж и уложил башмаки; и когда я уже собирался снова закрыть его, мне пришла в голову ужасная мысль. Упаковал ли я свою зубную
щетку? Не понимаю, как это получается, но я никогда не бываю уверен, упаковал я свою зубную щетку или нет.
Зубная щетка-это наваждение, которое преследует маня во время путешествия и портит мне жизнь. Ночью мне снится, что я ее забыл, и я
просыпаюсь в холодном поту, выскакиваю из постели и бросаюсь на поиски. А утром я упаковываю ее прежде, чем успеваю почистить зубы, и мне
приходится рыться в саквояже, чтобы разыскать ее, и она неукоснительно оказывается последней вещью, которую я выуживаю оттуда. И я снова
укладываю саквояж и забываю о ней, и в последнюю минуту мне приходится мчаться за ней по лестнице и везти ее на вокзал завернутой в носовой