Несколько мгновений Младший и клещ таращились друг на друга, пытаясь перетянуть добычу. А потом Младший с размаху дал твари тумака. Каким награждают друг друга драчуны в поселковых стычках. Ошарашенный, клещ разжал хватку и канул на дно.
— Ты почему на него удавку не накинул? — кашляя, осведомился Старший позже.
— Не знаю, — растерянно ответил Младший, отогреваясь на жарком песке. — Забыл. Дай, думаю, врежу мерзавцу… И врезал.
17
…Где-то рядом движение. Живое тепло.
— Ну чего там? Не шевелится? — В мальчишеском хрипловатом дисканте азарт смешан с изрядной толикой опаски.
— Не пойму чего-то… — Нетерпеливое посапывание ближе. — Кажись, не дышит… Не разобрать.
— Ну так ты краешек-то пошевели! — командует первый.
— Сам шевели, — огрызается второй. Сопение становится громче.
— Да че ты боишься, он окоченел уже весь, не прыгнет.
— Вот иди и сам проверяй.
— Давай палкой ткнем, — предложил изобретательный дискант. — Говорят, если мертвяку в ухо палку сунуть, то он сразу и брякнется.
— Так чего ему брякаться, если он уже в лежке? — резонно возразил второй голос.
— Ну хоть проверим, что он и вправду мертвяк.
— Тебе палку в ухо сунь — ты тоже брякнешься, хоть и живой, — заметил рассудительный второй.
— Слабо тебе его потрясти — так и скажи.
— А вдруг он живой?
— Да ты на рожу его посмотри! Он же синий весь. Такие живыми не бывают… Помнишь мужика в прошлом месяце? Ну точно такой же был! А пацаны с него бутылку «наливайки» взяли. Может, и у этого тоже чего в карманах… — Обладатель дисканта воодушевился, вдохновленный перспективой заполучить неведомые сокровища, и, утратив осторожность, переместился.
Источники сытого, теплого живого духа приблизились настолько, что дотянуться до них стало легко и безопасно. Дотянуться и выпить. Жадно, одним глотком. Убить злобную, сосущую пустоту внутри.
«Дискант» крупнее и упитаннее. Энергия из него прямо хлещет. Чуть приправленная грязью нечистой ауры, но все равно съедобная. Подтянуть его к себе, позвать … И он покорно идет. Пища.
— Ты это… Ты осторожнее. — Второй почуял неладное. Хорошая восприимчивость. Теплое, размытое пятно его сущности подергивается синеватыми морщинками беспокойства. Убежит? Пусть… Одного хватит на первое время.
— Смотри, смотри, что тут у него! — бормочет оцепенело «дискант», узрев одному ему видимую приманку. — Это даже лучше, чем…
— Эй! — Чужой резкий баритон взрезает стоячую, выморочную тишину. — Вы чего там делаете? А ну пошли прочь, бандиты!
И в свежий разрез безудержным водопадом хлынула реальность.
Меланхоличный шелест листвы, шарканье тяжких шагов, быстрый перестук убегающих ног, обрывки далеких разговоров и звон трамвая… Жидкий, процеженный через кроны деревьев, разбавленный желтыми и красными оттенками солнечный цвет все равно нестерпимо, до рези в глазах, ярок. Воздух тверд и прозрачен, каждый вдох имеет привкус крови и мерзлого железа, и кажется, что в легких он крошится снежной пылью. И обложенный язык хранит вкус крови…
— Эй, парень! — Свет заслоняет неразборчивая, но массивная тень. — Ты живой, что ли?
Вкусный, сытый запах чужой здоровой плоти снова на мгновение задевает в подсознании что-то алчное, ненасытное, готовое к немедленной атаке…
— Живой, спрашиваю? — Настойчивая тень беззаботно склоняется ниже, обретая очертания немолодого мужика в форменной оранжевой парке дворника. С круглого, добродушного лица внимательно смотрят бутылочного оттенка глаза. Только взгляд их отнюдь не добродушен. Остр, как скол этого самого бутылочного стекла. Обрезаться можно.
Да и беззаботная поза при ближайшем рассмотрении оказывается отнюдь не беззаботной. А выжидающе-настороженной. И даже выставленная чуть вперед рукоять метлы, ловко перехваченная двумя руками, в мгновение ока может превратиться в орудие защиты.
— Живой… кажется, — с усилием размыкая сведенные холодом челюсти, выплевываю я слова, не чувствуя уверенности в сказанном. Цепенящий сон никуда не ушел. Притаился с обратной стороны глаз, налип, отчего глазные яблоки шероховаты и неповоротливы.
Голос пропал, получается только шепот. Но дворник ощутимо расслабляется, откидывается назад, опираясь на свою метлу, и облегченно говорит:
— Вот и славно. Хоть на этот раз не придется труповозку вызывать. А то замучился уже сопроводительные бумаги писать…
Внутри меня намерз ледяной контур, который отказывается разрушаться. Чтобы принять вертикальное положение, приходится буквально ломать себя, ожидая услышать отвратительный хруст. С жестяным скрежетом в сторону отползает негнущийся покров, в который я был завернут. Под разводами еще не оттаявшего инея проступают очертания вытканных героев давней битвы.
Где это я? Деревья, дорожки, зеркальные, тронутые ледком лужи, сметенная в аккуратные кучи опавшая листва, скамейки. Немногочисленные прохожие поодаль скользят беззвучно мимо, равнодушные и холодные, как рыбы на дне пруда.
Дворник смотрит на меня со смесью брезгливости и сочувствия:
— Эк тебя… Худо?
— Не то слово, — пробормотал я, пытаясь высвободить из гобеленового саркофага ноги. Ткань застыла как панцирь, только что не дребезжит.
— Лишку, что ли, перебрал? — спросил дворник снисходительно. — Или ты из этих… что дурь колют? — И сам же усомнился: — Да нет, непохож… Ты, в общем, вставай давай и иди себе, коли не замерз. А то пацаны у нас тут шустрые. Ночью побоялись, так среди бела дня мигом оберут. Даром что не покойник…