— Благодарю вас, — ответила она.
Стало еще хуже — ведь мне еще раз напомнили, что меня угораздило влюбиться не в кого?нибудь, а в «знаменитую американскую актрису».
Я напрягал мозги, стараясь придумать слова, которые смягчили бы нарастающее отчуждение.
— Вы любите классическую музыку?
Когда она ответила утвердительно, я тотчас же откликнулся:
— Я тоже. Мои любимые композиторы Григ, Дебюсси, Шопен, Брамс и Чайковский.
Ошибка. По тому, как она на меня посмотрела, я догадался, что потерял больше, чем приобрел, представ перед ней скорее как хорошо подготовленный поклонник, чем как искренний любитель музыки.
— Но самый мой любимый композитор — Малер, — добавил я.
Она ответила не сразу. Я смотрел на нее несколько секунд, прежде чем она спросила:
— Кто?
Я был сбит с толку. В одной из книг я прочитал, что ее любимый композитор — Малер.
— Я никогда о нем не слыхала, — призналась она.
Ко мне вновь возвращалось чувство растерянности. Как это могло быть, что она не слышала о Малере, когда в книге говорилось, что он ее любимый композитор? Я пребывал в сильном замешательстве, пока не сообразил, что, возможно, именно я познакомил ее с музыкой Малера. В таком случае не означает ли это, что мы будем проводить вместе больше времени? Или это ознакомление состояло в том, что я упомянул его имя? Я окончательно запутался в этих противоречивых мыслях. И тут Элиза с улыбкой повернулась ко мне — конечно, это не была улыбка любви, но все же я почувствовал, что почти счастлив.
— Извините, если я от вас отдаляюсь, — сказала она. — Просто я в таком смятении. Просто разрываюсь напополам. Обстоятельства нашей встречи и нечто такое в вас, чего мне не понять, но от чего не могу отказаться, тянет меня в одну сторону. Моя… подозрительность к мужчинам тянет в другую. Хочу честно вам признаться, Ричард. Я уже много лет сталкиваюсь с заигрываниями мужчин и могу сказать, что справляюсь с этим без всякого труда. А с вами, — она слабо улыбнулась, — так трудно, что я почти себя не узнаю. — Поколебавшись, она продолжала: — Я знаю, вы ведь понимаете, что там, где дело касается объективных достижений, женщину заставляют чувствовать ее подчиненное положение.
Ее слова меня поразили. Не только non sequitur[16], но и один из постулатов феминистского движения в 1896?м?
— Из?за этого, — продолжала она, — женщины вынуждены прикрываться субъективизмом, то есть уделять своей личности больше значения, чем следует, подчеркивая внешность и тщеславие, а не ум и способности. Я избавлена от подобного положения вещей благодаря своему успеху на сцене, но цена этого избавления — потеря престижа. В театре мужчины не доверяют женщинам. Своими достижениями мы подвергаем опасности их мир. Даже если они ценят нас за наши успехи, то выражают это особым, мужским способом. Критики всегда пишут о красоте или очаровании актрисы и никогда — о ее мастерстве в исполнении роли. Если, конечно, актриса не столь преклонных лет, что критику не о чем больше писать, как о ее игре.
Пока она говорила, во мне боролись два чувства. Одно — признание справедливости ее высказываний. Другое было сродни благоговению перед внезапно открывшейся глубиной женщины, в которую я влюбился. Понятно, что невозможно было разглядеть эту глубину в выцветшей фотографии. Элизе присуще нечто, восхищающее меня в женщине: ярко выраженная индивидуальность в сочетании со здравомыслием. Я слушал ее как завороженный.
— Как всех актрис, — говорила она, — меня ограничивает то, что мужчины требуют демонстрации только угодных им женских качеств.
Я играла Джульетту, но эта роль мне не нравится, потому что мне не позволено сыграть ее как страдающее человеческое существо и приходится изображать смазливую субретку, разражающуюся цветистыми речами. Я пытаюсь выразить вот что: у меня, как у женщины и актрисы, на протяжении лет выработалась система эмоциональных защитных реакций в отношении мужчин. Мое финансовое положение еще больше расширило эту систему, добавив подозрительности к попыткам мужчин установить контакты. Так что поймите, прошу, поймите — то, что я провожу с вами столько времени, это, в свете последних событий, чудо преображенного мировоззрения. И то, что я говорю вам эти вещи, — еще большее чудо.
Она вздохнула.
— Я всегда пыталась сдерживать свою склонность к мистике, потому что чувствовала, что это может поубавить решимости, сделать легковерным ум, который должен сохранять ясность и твердость, — словом, сделать меня уязвимой. И все же свое поведение в отношении вас могу объяснить лишь этим пристрастием. Я чувствую — и уйти от этого невозможно, — что прикоснулась к какой?то неописуемой тайне, тайне, волнующей меня более, чем можно выразить, — и все?таки я не в силах от нее отвернуться.
Она виновато улыбнулась и спросила:
— Я сказала хоть одно осмысленное слово?
— Все ваши слова имеют смысл, Элиза, — уверил я ее. — Я понимаю и глубоко почитаю каждое ваше слово.
Она чуть вздохнула, словно с ее плеч сняли какой?то груз.
— Ну, хоть что?то.
— Элиза, мы не могли бы пойти в ваш вагон и поговорить об этом? — спросил я. — Мы подходим к каким?то главным вещам, сейчас нельзя останавливаться.