Она кивнула.
— Да.
— И… — Мне трудно было это произнести. — Вы по?прежнему планируете… уехать из отеля сразу после спектакля?
— Такова договоренность, — сказала она.
Я взглянул на нее в приливе внезапной неудержимой тоски. Я знаю, она заметила мой взгляд, но на сей раз не позволяла себе на него отреагировать. Она отвернулась к окну, а я попытался сосредоточиться на меню, однако буквы расплывались перед глазами. Насколько я понимал, эти несколько минут могли быть последними, проведенными нами вместе.
Нет. Я отогнал от себя мрачное предчувствие. Я еще не готов сдаться. «Расслабься, у тебя еще полно времени», — говорил я себе.
«Расслабься, у тебя еще полно времени», — говорил я себе. Мне пришлось подавить улыбку. В течение многих лет эти отпечатанные на карточке слова висели на стене моего рабочего кабинета в Хидден?Хиллз. Созерцание их помогало мне как в умственном, так и в физическом плане. И сейчас они оказали благотворное воздействие. «Все будет хорошо, — заверял я себя. — Ты это сделаешь».
Бесполезно. Строчки меню снова поплыли перед глазами, а мой жалкий писательский умишко принялся сочинять строгую викторианскую мелодраму, озаглавленную «Моя судьба». В ней Элиза этим вечером покидает гостиницу. Оставшись без гроша, я устраиваюсь мойщиком посуды в гостиничную кухню. Через тридцать лет, превратившись в трясущегося седого старика, бормочущего что?то о давно утраченной любви, я бросаюсь головой вперед в мыльную воду и тону. Надпись: «Здесь покоится неудачник века». Кладбище для бедняков и бродяг. Собаки зарывают мои косточки в качестве лакомства. Видение было настолько курьезным и в то же время ужасающим, что я не знал, плакать мне или смеяться. И решил не делать ни того ни другого.
— Ричард, с вами…
Она только начала говорить, когда ее слова заглушил мужской голос:
— А?а, с добрым утром, мисс Маккенна.
К столу приближался коренастый мужчина (неужели в эту эпоху все мужчины коренастые?), елейно улыбающийся Элизе.
— Надеюсь, вас все устраивает, — молвил он.
— Да. Благодарю вас, мистер Бэбкок, — ответила она.
Я воззрился на него, несмотря на депрессию потрясенный видом этого человека. Элиза представила меня, и он пожал мне руку — и, скажу я вам, мало что может сравниться с крепким рукопожатием человека, который к этому моменту в вашем сознании давно уже мертв.
Пока он говорил Элизе, что все взволнованы потрясающей возможностью увидеть сегодня эту пьесу, я представил себе, как сижу в жарком подвале и читаю вылинявшие, отпечатанные на машинке письма — а сейчас некоторые из них он еще не сочинил, а тем более не напечатал. Это видение, как и другие подобные, подействовало явно разрушающе на мою связь с 1896 годом, и я сделал попытку выкинуть его из головы.
Когда Бэбкок ушел, я вновь взглянул на Элизу. Увидев, как изменилось выражение ее лица, я осознал, что совсем не помогаю ей себя полюбить. Если я буду сидеть тут в мрачном настроении, она устанет от меня, независимо оттого, какие чувства испытывает ко мне.
— Вчера вечером у меня была настоящая погоня, — сказал я, стараясь говорить весело.
— Правда?
Ее губ коснулась полуулыбка, способная ввести в заблуждение.
Когда я рассказал ей о своей погоне за Робинсоном, она улыбнулась более открыто.
— Простите, — сказала она. — Могла бы и догадаться, что он сделает нечто подобное.
— Почему у него комната на верхнем этаже? — спросил я.
— Он всегда берет верхний этаж, — ответила она. — Быстро ходит по лестнице вверх?вниз для поддержания, как он выражается, «физической формы».
Улыбнувшись, я едва не покачал головой, вспомнив его телосложение.
— Какого он, по?вашему, мнения обо мне? — спросил я, но, прежде чем она заговорила, поднял руку в знак протеста. — Неважно, лучше мне не знать. Скажите, что думает ваша матушка. Надеюсь, она не так ненавидит меня?
— Вы думаете?
Уголки ее губ поползли вниз.
— Жаль, — сказал я.
— Если вы действительно хотите знать… — Она слегка наклонила голову, и мне вспомнились слова Джона Дрю о ее грациозной, ни с чем не сравнимой манере держаться на сцене. — Она считает вас мошенником и мерзавцем.
— Неужели? — Я кивнул с притворной важностью.
— Как жестоко. — Вот так?то лучше. Безусловно, всепоглощающей скорби она предпочитает подшучивание. — И что вы на это ответили?
— Что именно поэтому мне хотелось бы испробовать вашей сладости.
Боюсь, я от удивления открыл рот. «Неужели она надо мной смеется?» — подумал я с внезапным ужасом.
— Разве вы не знаете, что такое «humbugs» и «blackguards»?[13] — спросила она, заметив мое недоумение.
Я заморгал.
— Считал, что знаю.
— Это конфеты.
— Конфеты?
Я пришел в замешательство.
Она объяснила мне, что humbugs — это длинные ярко?желтые конфеты с белой сердцевиной, a blackguards — такие же конфеты, но квадратной формы. Я чувствовал себя круглым дураком.
— Простите, — сказал я. — Боюсь, я не слишком хорошо информирован.
«Если не считать тебя и твоей жизни», — тут же возникла мысль.
— Расскажите о том, как вы пишете, — попросила она.
Мне показалось, что эта просьба продиктована вежливостью, но в тот момент я не мог спрашивать о мотивах.
— Что же вам рассказать?
— Что вы сейчас пишете?