Стараясь не шуметь, я вышел из комнаты, но, приняв на веру, что Робинсон не услышит стука двери, захлопнул ее и взглянул на табличку: номер 472. Повернув налево, я дошел до конца короткого бокового коридора, снова повернул налево, но, заметив, что выбрал неверное направление, повернул обратно.
Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на то, как тихо в гостинице. До ушей не доносился шум машин, рев приземляющихся самолетов. Если не считать постоянного шуршания прибоя в отдалении, тишина была полной. Мои шаги отчетливо звучали на каждой ступеньке.
На втором этаже я пошел по коридору в сторону наружной лестницы, чтобы не заходить в холл. Подойдя к входной двери, я вспомнил, что в девять часов восемнадцать минут должен зарегистрироваться и получить номер 350.
«Дежа?вю», — подумал я, выходя на балкон и заглядывая в открытый дворик. Хотя выглядел он совершенно по?другому — не наблюдалось зарослей тропических растений — инжира, лайма, апельсиновых деревьев, бананов, гуавы, гранатов и тому подобного, — но испытанное мной чувство было сродни тому, что я испытал в гостинице в первое утро. С той разницей, что его нельзя было описать как дежа?вю, ведь это означает «я был там прежде», а по сути дела, меня там не будет еще семьдесят пять лет.
С той разницей, что его нельзя было описать как дежа?вю, ведь это означает «я был там прежде», а по сути дела, меня там не будет еще семьдесят пять лет.
Это затруднение меня смутило, так что я выкинул его из головы, спустившись по наружной лестнице и оказавшись в омытом дождем дворике. Я шел мимо цветочных клумб и белых стульев, под арками, прорезающими густые высокие изгороди, мимо хлещущего фонтана, в центре которого стояла статуя обнаженной женщины с кувшином на голове. Я вздрогнул, когда мимо промелькнула желтая канарейка и пропала в зарослях. Проходя мимо оливы, я глянул вверх, заметив какое?то движение, и, к своему удивлению, увидел на нижней ветке чистящего перышки попугая с ярким оперением. В порыве охватившей меня радости я улыбнулся ему и этому новому миру. Я выспался, меня не мучит головная боль, и я скоро увижу Элизу!
В неприветливую, тихую гостиную я вошел почти в отличном настроении, испытывая желание нарушить тишину бодрым свистом. И лишь когда дошел до ее двери, вновь о себе заявила нерешительность. Не слишком ли еще рано? Не побеспокою ли ее, не рассержу ли, если сейчас постучу в дверь? Мне не хотелось ее будить. И все же, размышляя над этим со всей возможной методичностью, я осознал, что едва ли могу надеяться увидеть ее позже, если сейчас уйду. Если я дождусь, пока все проснутся, то ее мать и Робинсон снова встанут на моем пути. Взяв себя в руки, я поднял сжатый кулак к обитой темными панелями двери, некоторое время пристально смотрел на табличку с номером и затем постучал.
«Слишком робко, — подумал я. — Она, наверное, не услышала». И все?таки я не осмеливался постучать громче из страха, что разбужу кого?нибудь в соседних комнатах и предстоит неприятная встреча. Насколько мне было известно, ее мать находится в соседнем номере — это казалось наиболее вероятным. «Боже правый, — подумал я. — Что, если миссис Маккенна настояла на том, чтобы провести ночь в комнате Элизы?»
Я размышлял над этими вещами, когда услышал за дверью тихий голос Элизы:
— Кто там?
— Это я, — откликнулся я.
Мне не приходило на ум, что она может не знать, кто такой «я».
Конечно, она знала. Я услышал звук отпираемой двери. Когда она медленно отворилась, передо мной стояла Элиза в пеньюаре, еще более прелестном, чем тот, что я нарисовал в своем воображении: цвета бледного красного вина с вышитым воротничком и двумя вертикальными рядами вышитых завитков спереди. Распущенные волосы падали на плечи роскошными золотисто?каштановыми волнами, серо?зеленые глаза хмуро меня разглядывали.
— С добрым утром, — смущенно сказал я.
Она молча взглянула на меня. Наконец пробормотала:
— С добрым утром.
— Можно войти? — спросил я.
Она замялась, но я почувствовал, что это не смущение дамы, сомневающейся в уместности приглашения мужчины в свою комнату в неясных обстоятельствах. Скорее это было смущение женщины, не уверенной в том, что ей хочется и дальше быть вовлеченной в интригу.
Справившись с замешательством, Элиза отступила назад и впустила меня. Закрыв дверь, она повернулась и взглянула на меня. Я заметил, что у нее утомленный и печальный вид. Что я с ней делаю?
Я уже собирался произнести какие?то извинения, когда она заговорила, опередив меня:
— Садитесь, пожалуйста.
Бывает такое ощущение, когда говорят: «Сердце упало». Могу подтвердить, что тогда я почувствовал именно это. Произойдет ли сейчас заключительная сцена, будут ли сказаны тщательно выверенные слова прощания? Я судорожно сглотнул, подходя к креслу и поворачиваясь.
Свет в гостиной не горел; она была заполнена тенями. Ожидая, пока Элиза сядет, я ощущал, что дрожу в предчувствии. Когда она устроилась на краешке дивана, я откинулся в кресле, чувствуя себя статистом в некоей надвигающейся сцене, не знающим ни слов диалога, ни сюжета пьесы.
Когда она устроилась на краешке дивана, я откинулся в кресле, чувствуя себя статистом в некоей надвигающейся сцене, не знающим ни слов диалога, ни сюжета пьесы.