Барельеф с предметным изображением выступал
над плоскостью фона дюйма на два. Кое-где приметили мы следы еле различимого
цвета, но в основном быстротечное время уничтожило все нанесенные краски.
Чем больше мы всматривались в барельефы, тем больше изумлялись блестящей
технике исполнения. Строгие эстетические каноны не скрывали зоркую
наблюдательность и графическое мастерство художников, напротив, жесткое
следование определенной традиции сильнее подчеркивало сущность
изображаемого, его неповторимую уникальность. Кроме того, нас не покидало
ощущение, что помимо бросающихся в глаза достоинств есть еще и другие,
недоступные нашему восприятию. По некоторым приметам мы догадывались, что
наш интеллектуальный и эмоциональный опыт, а также изначально другой
сенсорный аппарат мешает нам понять смысл скрытых символов и аллюзий.
Древние скульпторы, несомненно, черпали свои темы из окружающей жизни,
а главным предметом изображения была история. Эта озабоченность историей
оказалась нам как нельзя более на руку: рельефы несли баснословное
количество информации, поэтому львиную долю времени мы отдали
фотографированию и зарисовкам. На стенах некоторых комнат были высечены
громадные карты, астрономические таблицы и прочая научная информация: все
это красноречиво и наглядно подтверждало то, что изображалось на рельефах.
Приступая к рассказу, далеко не полному, с основательными купюрами, я горячо
надеюсь, что здравый смысл поверивших мне читателей восторжествует над
безрассудным любопытством и они внемлют моим предостережениям. Будет ужасно,
если мое повествование породит в них желание отправиться в это мертвое
царство кошмарных теней, то есть приведет к прямо противоположному
результату.
Настенную резьбу разрывали высокие оконные и двенадцатифутовые дверные
проемы; кое-где сохранились отдельные, аккуратно выпиленные и отполированные
окаменевшие доски, бывшие когда-то частями ставен и дверей. Металлические
крепления давно разрушились, но некоторые двери по-прежнему оставались на
месте, и, проходя из комнаты в комнату, мы затрачивали немало усилий, чтобы
открыть их. Кое-где уцелели оконные рамы с необычными прозрачными стеклами.
Довольно часто на нашем пути попадались вырубленные в камне громадные ниши,
по большей части пустые, хотя изредка там оказывались некие ни на что не
похожие предметы, выточенные из зеленого мыльного камня; их, видимо, бросили
за ненадобностью из-за трещин и прочих повреждений. Остальные углубления в
стенах, несомненно, предназначались для существовавших в те стародавние
времена удобств — отопления, освещения — и прочих непонятных для нас
устройств, которые мы видели на барельефах. Потолки ничем особенным не
выделялись, хотя иногда их покрывала облупившаяся мозаика из зеленого камня.
Потолки ничем особенным не
выделялись, хотя иногда их покрывала облупившаяся мозаика из зеленого камня.
На полах мозаика также изредка встречалась, но в основном в кладке
преобладали простые грубые плиты.
Как я уже говорил, в помещениях не было никакой мебели, хотя из
настенных рисунков становилось ясно, что в этих гулких, похожих на склепы
комнатах ранее находились вполне определенные вещи, правда, непонятного для
нас назначения. Многочисленные обломки, осколки и прочий хлам заполняли
этажи выше ледового уровня, но ниже становилось все чище. Немного пыли с
песком — вот все, что там можно было увидеть, да еще осевший на камнях
многовековой налет. А некоторые комнаты вообще имели такой вид, будто там
только что подмели. Встречались, конечно, трещины и проломы, а самые нижние
этажи были замусорены не меньше верхних. Из центрального зала идущий сверху
свет разливался по боковым помещениям, спасая их от полной темноты, так было
и в других постройках, виденных нами с самолета. На верхних этажах мы редко
пользовались электрическими фонариками, разве что разглядывая фрагменты
барельефов. Ниже ледового уровня тьма сгущалась, а во многих
комнатах-ячейках у самой земли почти ничего о не было видно — хоть глаз
выколи.
Чтобы иметь хоть какое-то представление о том, что пережили мы,
оказавшись в этом давно опустевшем и хранящем гробовое молчание лабиринте,
сложенном нечеловеческой рукой, нужно постараться воссоздать всю хаотичную,
смертельно изматывающую череду разных настроений, впечатлений, воспоминаний.
Одно кружащее голову сознание того, сколь древним был этот город и как
далеко зашла в нем мерзость запустения, могла вывести из равновесия любого
мало-мальски чувствительного человека, ведь мы к тому же пережили недавно в
лагере сильное потрясение, а потом — еще и эти откровения, сошедшие к нам
прямо с покрытых резьбой стен. Стоило только бросить взгляд на хорошо
сохранившиеся барельефы, и все сразу становилось ясно — недвусмысленные
изображения выдавали страшную тайну. Наивно предполагать, что мы с Денфортом
не догадывались о ней раньше, хотя тщательно скрывали друг от друга свои
догадки, Не оставалось никаких сомнений в том, кем являлись существа,
построившие этот город и жившие в нем миллионы лет назад, в те времена,
когда по земле, в тропических степях Европы и Азии, бродили далекие предки
людей — примитивные млекопитающие и громадные динозавры.
Раньше мы не теряли надежды и убеждали себя в том, что встречающийся
повсеместно мотив пятиконечия — всего лишь знак культурного и религиозного
почитания некоего древнего физического объекта, имевшего подобные признаки:
минойская цивилизация на Крите использовала в качестве декоративного
элемента священного быка, египетская — скарабея, римская — волчицу и орла,
а дикие, первобытные племена — разных тотемных животных.