Комитет по встрече, блин. И к чему это все?
— Здравствуй! — Хильда протянула ему руку, и Тир помог ей встать из кресла. — Ты помнишь, какой сегодня день?
— Какой?
Он задумался… Восьмую годовщину коронации Эрика старогвардейцы благополучно пропустили, занятые охотой на кертов. Больше вроде в этом месяце никаких событий не было.
— Считается, что сегодня твой день рождения, — сообщила Хильда, — господи, Тир, об этом знают все, кроме тебя. Я принесла подарок.
Откуда?то из сбивающих с толку волн переливающегося шелка она извлекла обитую бархатом шкатулку.
— Открой. Обещаю, что внутри не гадюка.
— Какая жалость, — пробормотал Тир, щелкнув золотым замочком.
Внутри действительно была не гадюка. По синему бархату извивалась тонкой работы золотая цепочка с медальоном, с которого улыбался обаятельнейший чертенок в летном шлеме со сдвинутыми на лоб очками.
Тир, даже если бы хотел, не смог сохранить серьезность, увидев эту улыбку.
Короткие чертячьи рожки торчали сквозь специальные вырезы в шлеме, а длинный чертячий хвост залихватски выгибался, демонстрируя гордость духа и силу характера. Н?ну, по крайней мере, Тир именно эти слова подобрал для определения выраженных изгибом хвоста эмоций, хотя, пожалуй, «имел я всех в виду» подошло бы гораздо лучше.
— Нравится, — с удовольствием констатировала Хильда.
— Спасибо, — сказал Тир.
И с изумлением понял, что утратил контроль над ситуацией и не может выстроить правильную схему слов и поступков. Хильда застала его врасплох… теперь, кроме «спасибо», в голову ничего не шло, а, главное, отстраниться, проанализировать свое поведение не получалось — мешала растерянность и, да, благодарность. Тир попытался собраться, придавить эмоции, но Хильда вынула чертенка из шкатулки и надела ему на шею.
— Носи, — велела она. — Не снимай. Он заговоренный.
И поцеловала.
Его целовали десятки разных женщин. Многие — гораздо красивее Хильды. Так что, по всем правилам, он не должен был испытать ничего нового. Уж точно не должен был испытать шок…
— Бог не хранит тебя, — прошептала Хильда уже без намека на веселье, — пусть хоть дьявол побережет. Обещай, что будешь всегда носить его, Тир, ладно?
— Ладно, — легко сказал Тир. — Обещаю.
Старогвардейцы вернулись из Акигардама в Вальден, в столицу, предвкушая аж семь выходных дней. Умотались все, как черти перед Рождеством. Паршивая работа доставалась им последние полтора месяца. Они уничтожали пилотов, едва?едва успевших встать на крыло, и Старая Гвардия медленно, но необратимо начала попадать в зависимость от посмертных даров.
Тир уже десять лет делился со старогвардейцами запасом жизней, но все эти годы он отдавал посмертные дары с тем, чтобы они сразу израсходовались: отвели неизбежный удар, залечили раны, сняли последствия перегрузок. Сейчас Старая Гвардия летала в условиях, где им не грозило ничего или почти ничего. Тир отнимал посмертные дары, делал запас, но — как и на Земле — он не мог забрать себе все до капли. Что?то, какие?то крохи, доставались тем, кто летал вместе с ним.
Тир отнимал посмертные дары, делал запас, но — как и на Земле — он не мог забрать себе все до капли. Что?то, какие?то крохи, доставались тем, кто летал вместе с ним. Крохи чужих жизней, самого сильного и сладостного наркотика из всех, доступных людям или богам.
Тир не знал, как остановить процесс привыкания. Не забирать посмертные дары? Он попытался — честно попытался, благо успел приобрести изрядный навык бессмысленных, пустых убийств. Но получилось еще хуже. Поступаться собственными интересами ради непонятно даже чего — не то чужого душевного спокойствия, не то чужой совести — это было настолько противоестественно, что помешало летать.
В небо нужно подниматься с чистым сердцем и ясными мыслями. А уверенность в том, что люди, с которыми ты делишь небо, мешают тебе жить, уж точно не способствует ни ясности, ни чистоте.
Они не мешают!
После первого же опыта, после первой же попытки отказаться от посмертных даров ему пришлось вдалбливать себе эту мысль едва ли не насильно. Грань между привязанностью к старогвардейцам, привязанностью, очень похожей на дружбу, и инстинктивным желанием уничтожить их, как помеху, оказалась настолько тонка, что Тир сам себя испугался.
Он думал, что считает их, умеющих летать, поднявшихся в небо, ровней себе.
Он ошибся.
Не представляя, как сформулировать все это в докладе Эрику, Тир даже рассмотрел мысль о том, чтобы не говорить вообще ничего. Плохая была мысль. Негодная. Не сказать, в данном случае — то же самое, что соврать. А врать — это отвратительно.
— Не понимаю, что тебя беспокоит, — заметил Эрик, — у старогвардейцев появляется потребность в убийстве? Так это естественно для людей. В своей тяге к убийствам ты — не исключение.
— Им понравится убивать, — объяснил Тир.
— Насколько сильно?
— Так же, как мне. — Он подумал и добавил, глядя мимо Эрика: — Я не всегда могу с этим справляться.
— И, однако, ты не замечен в убийствах, кроме как на войне. Значит, справляешься.
— Не замечен…
…Смотрит мимо. Морда каменная. Руки по швам.
Сердится.
Легат Старой Гвардии сердится на своего императора так часто, что это, кажется, тоже начинает входить в привычку. У императора. И у легата.