Делать кизяки… разводить кроликов… Прощай, лес, речка, могила фрица. Это было ужасно.
— Видите ли (я никак не мог привыкнуть называть его на «ты»), в сущности вы правы — чтобы жить, надо работать. Но, чтобы хорошо работать, надо любить свое дело, надо иметь талант, призвание. А у нас призвания к крестьянскому труду нет. Поэтому мы согласны помогать вам по мере сил и возможностей, только это должно делаться на добровольных началах.
Отец выслушал меня невнимательно.
— А к чему же у вас есть талант?
— Я пишу стихи…
— Стихи? — Отец был удивлен.
Я прочел стихи, которые написал нищему.
Стихи, кажется, произвели впечатление на отца, он задумался, но потом сказал:
— Стихи — не работа. Я хочу, чтобы ты был кузнецом! Кузнец — самая почетная профессия.
— Но вы забыли, что я этого не хочу.
— Захочешь. Любовь приходит во время работы.
Отцу, видно, надоел спор.
— Ну, поднимайся, пошли, — сказал он. — Время уже к вечеру. Брехать — не пахать.
Я понял, что выяснение отношений было бесполезной затеей.
— Я не пойду, — сказал я.
— Это почему же? — удивился отец.
— Эмансипация, — сказал я первое, что пришло в голову.
Отец был озадачен. Слово «эмансипация», видно, не было ему знакомо. Мы посидели молча.
— Ты любишь умничать, — буркнул наконец он. — А работать не любишь. Я заметил это сразу. Придется за тебя взяться как следует.
— Восприимчивость коры больших полушарий, — перебил я его, — зависит от внешних раздражителей, в частности от сигналов, падающих на заднюю стенку сетчатки.
— Ну и что?
— Как что? Получается градация интерпретаций.
Отец поднял на меня тяжелый немигающий взгляд. Он не знал, как поступить. С одной стороны, ему, видно, очень хотелось съездить мне по уху, с другой стороны — за ученость не бьют. Лицо отца налилось кровью.
— Ну вот что! — крикнул он. — Хотите вы или нет: я пришел! Пришел, и все! Будете слушаться! Нет — буду драть ремнем.
Умники!
— Император Веспасиан никогда не злился, — сказал я.
— Кто? — машинально спросил отец.
— Веспасиан. Римский император. Разве вы не слышали про него?
Воцарилось молчание.
— Ах, ты…
Я вовремя увернулся от чугунной руки и отбежал в сторону.
— Вольности друзей, колкости стряпчих, строптивость философов нимало его не беспокоили. Ссыльный киник Деметрий, повстречав его в дороге, не пожелал ни встать перед ним, ни поздороваться и даже стал на него лаяться, но император только обозвал его псом.
Больше отец не мог выдержать. Он рванул за мной. Я припустился со всех ног.
Об императоре Веспасиане я узнал из разодранной книжки, которую нашел на свалке. Книга была с буквой «ять» и так понравилась мне, что я выучил ее наизусть. Там подробно рассказывалось о жизни Веспасиана и других римских императоров. Знать ее наизусть было очень удобно. Например, начинает человек оскорблять тебя, а ты ему цитату из жизни Веспасиана — раз: мол, император так не делал. Пока человек стоит с вытаращенными глазами, ты взял и спокойно ушел. Хотя цитаты были очень умные, они почему?то всех раздражали, а некоторых даже доводили до трясучки.
Однажды нас поймал в колхозном саду сторож и отодрал крапивой. Пацаны, когда отбежали на безопасное расстояние, дразнили и обзывали его по?всякому, а он лишь довольно смеялся. Но стоило мне сказать, что император Веспасиан так бы не сделал, сторож страшно разволновался и гнался за мною целый километр.
Император Веспасиан оказал довольно сильное влияние на мою жизнь. Благодаря ему я прослыл в школе ехидой и себе на уме, хотя ни тем, ни другим я не был. Но самое главное, я совершенно неожиданно попал в сложные отношения с нашей историчкой Марией Степановной, по прозвищу Мария Стюарт. Как известно, Мария Стюарт прославилась жестокостью. Мария Степановна мало чем от нее отличалась, разве что жила немного позже. От этой Марии Стюарт у нас весь класс стал психованный. Например, рассказывает пацан про какие?нибудь там племена, а Мария Степановна сидит да поддакивает — маленькая такая, добренькая: да, да, правильно, молодец, мол… А потом как вскочит, очками засверкает: в каком году такая?то битва была?
— В 1671, — врет пацан.
— Нет. В 1671 другая битва была. Какая?
— Куликовская, — называет пацан единственную битву, которую он знает.
— Нет! Куликовская битва была не тогда. Ну?ка вспомни, в каком году была Куликовская битва?
— До нашей эры, — делает последнюю отчаянную попытку пацан.
Мария Степановна так и впивается в него очками.
— А когда наступила наша эра?
— За триста лет до Куликовской битвы, — выкидывает еще один финт пацан, но Мария Стюарт безнадежно машет рукой: садись, мол, «два», ничего не знаешь. Пацан плетется к себе на место, а историчка ему вдогонку:
— Ты хоть год?то своего рождения помнишь?
Измученный пацан останавливается и начинает морщить лоб.
— Тысяча девятьсот… нет, тысяча восемьсот тридцать шестой…
— 1935, — подсказывают ему с места.
— 1935! — радостно кричит пацан, надеясь, что ему поставят за это тройку, но, конечно, бесполезно.
Даже у наших отличников по истории не было пятерок.
— Я не знаю на пятерку, — любила говорить Мария Степановна. — Да что я! Сам Пимен не знал на пятерку!
Однажды я крепко подзалетел на жизнях королей, и меня все больше и больше засасывало в глубь веков. Я отчаянно метался от одного короля к другому, пока мне не пришла спасительная мысль. Лишь бы Мария Стюарт клюнула.