— Буду считать до десяти, Сева Иванович.
Когда я сказал «семь», дядюшка Авес встал с кровати и стал собирать свои вещи.
— Ты жестокий, безжалостный мальчишка. Прогнать своего родного дядю!
Вад так и не проснулся. Перед уходом Авес Чивонави погладил его по голове.
— Брат у тебя — нормальный ребенок. А ты — ненормальный ребенок. Ты рано состарился.
— До свиданья, Сева Иванович! — сказал я.
— До свиданья, Виктор Анатольевич, — дядя Авес хотел меня уязвить.
Я помог донести ему до калитки чемодан.
Я помог донести ему до калитки чемодан. Чемодан был тяжелый. Когда дядя Авес взял его, то согнулся в три погибели.
Я вернулся в дом, но заснуть уже больше не мог. Вся комната пропахла пьяным дядей Авесом, везде валялся его хлам: какие?то пузырьки из?под вонючих лекарств, рваные носки.
Я стал убирать в комнате и случайно наткнулся на маску от противогаза. Она была точь?в?точь, как у того нищего…
Я кинулся к двери, задвинул тяжелый засов, потом закрыл ставни, придвинул к двери сундук, потушил свет. Сделав все это, я сжал рукоятку пистолета и стал ждать. Я не сомневался, что дядя Авес не ушел, а ждет во дворе подходящего момента. Меня била противная дрожь.
Я прождал до самого восхода солнца. И только когда за мной пришел один из моряков, я решился открыть дверь.
Дядя Авес не появился ни завтра, ни послезавтра, и ни завтра, ни послезавтра я не ходил сдавать пистолет.
Вторая любовь (окончание)
Самыми неприятными для меня теперь стали обеденные перерывы. Когда ничего не оставалось делать, как лежать на скирде и смотреть на дорогу. С некоторых пор я стал бояться пустой дороги.
Однажды в один из таких перерывов я увидел, что из поселка кто?то идет. Это мог быть и просто прохожий, а мог и отец, дядя Авес, милиционер, Комендант…
Но вскоре стало ясно, что идущий человек — девчонка. И девчонка не простая, а Лора.
Она тоже узнала меня и остановилась внизу.
— Вить, а Вить… Слезь на минутку.
Я слез со скирды.
— Чего тебе?
— Ты почему не приходишь?
— Мне некогда. Я изучаю древнегреческий язык.
У нее был очень красивый бант. Огромный черный бант в светлых волосах. И платье у нее было очень красивое.
— Я не хотела рассказывать про вас… Я случайно… Я устала… Так долго шла.
Она стояла передо мной, опустив руки, и слезы катились по ее очень красивым щекам. На них не было пыли. И ноги у нее не были пыльными.
Она немного поплакала, а потом вытерла слезы маленьким розовым платочком и спросила:
— Ты еще ни с кем не дружишь?
— Дружу.
Она помолчала.
— Красивая?
— Очень.
— Давай с тобой снова дружить.
— А как же моя девчонка?
— Брось ее…
— Она красивее тебя.
— Неправда. Красивее меня не бывает.
— Скромно сказано.
— Ты все врешь. Никого у тебя нет. Давай дружить по?настоящему?
— Как это по?настоящему?
— Познакомь меня с родителями. Я буду приходить к вам в гости… Я только боюсь твоего отца…
— Почему?
— У него есть пистолет.
— Откуда ты знаешь?
— Мне папа рассказывал.
— У нас есть еще и пулемет. В огороде закопан.
— Да? — Ее глаза округлились. — Как интересно! И ты мне покажешь?
— Разумеется. А сейчас отец знаешь за чем поехал? За немецкой мелкокалиберной пушкой. Мы, когда ехали сюда, приметили ее в одном овраге.
Она вдруг заторопилась.
— Собственно, я лишь проведать тебя забежала. Я приду завтра или послезавтра. А то мне далеко идти. Так договорились дружить?
— Договорились.
Она поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меня в щеку.
— Смотри, чтоб сегодня же бросил свою девчонку!
Я долго стоял, прислушиваясь, пока не услышал, что ожидал услышать — тарахтение полуторки.
«Ишь, хотел подлизаться…»
Отношения с Вадом у нас совсем испортились. Брат не хотел ни делать кизяки, ни рвать траву, ни копать огород. Этот фанатик считал, что я предал «Братьев свободы», и решил мне мстить. Фантазия его была неистощима. Он сыпал мне в пищу пригоршнями соль, сжигал под кроватью солому, опрокидывал на меня холодную воду, грубил.
Фантазия его была неистощима. Он сыпал мне в пищу пригоршнями соль, сжигал под кроватью солому, опрокидывал на меня холодную воду, грубил.
Мне все это здорово надоело, но я сдерживал себя. Моя мягкая тактика еще больше злила брата.
Я сдержал себя даже тогда, когда он с фанатичными выкриками сжег на костре мою единственную фотографию.
Я сдержал себя и в другом, более серьезном случае, когда он сжег книгу писателя Александра Дюма «Три мушкетера», выменянную мною в Нижнеозерске за настоящее сиденье с подбитого танка, который я первым обнаружил в лесу.
Он сжег книгу писателя Дюма, нагло, прямо на моих глазах, полив ее керосином, а потом раскидал по двору палкой обгорелые куски. Он ожидал, что я кинусь на него и буду терзать, как бульдог куропатку, а он будет стоять, скрестив руки на груди, с улыбкой на устах, но я, скрипнув зубами, прошел мимо, словно это горела не книга писателя Александра Дюма, за одно прочтение которой многие согласны были отдать трофейный тесак или еще что.
— Эй! — закричал вслед Вад. — Смотри! Сжег твоего Дюму!
Я достал платок, высморкался и небрежно засвистел.
Праздник сожжения был испорчен. Вад бросил палку и пошел вслед за мной.
— Я все сожгу, — грозил он. — И книги, и тетради, даже твои штаны. Я думал, что ты хороший человек, а ты Диктатор. Зачем ты прогнал дядю Авеса? Мне не с кем играть. Тебя подкупил Он. Я знаю, ты ждешь Его. Я слышал, ты проболтался во сне. Ты стал девчатником. Я ненавижу тебя!