— Как настроение? — спросила Клара Семеновна.
Я сказал, что настроение у меня отличное, но сказал, видно, не очень убедительно, потому что Клара Семеновна вздохнула.
Затем она спросила, нравится ли мне Утиное, и я ответил, что нет. Она немного поспорила со мной, доказывая, что здесь хороший воздух и нет шума.
— И хороший пруд, — добавила она, когда мы взошли на плотину.
— Речка лучше, — не согласился я.
— Конечно, — засмеялась она. — А море еще лучше.
Сказав про море, она немного загрустила.
— Ты был, Витечка, на море? — спросила она.
— Я видел его в кино.
Она рассмеялась и начала мне рассказывать про море. Она рассказывала про штормы, цветущие каштаны, фиолетовые вечера, молодое вино, которое продают в киосках, как газировку, красивых девушек, стройных моряков с золотыми нашивками на рукавах и длинных белых кораблях. Она говорила, что она тогда была молодой и красивой и за ней ухаживали мужчины, и она каждый вечер каталась на машине по горам, и у нее кружилась голова, потому что повороты были крутые. И иногда ей хотелось упасть в пропасть.
— Может быть, это было бы к лучшему. Хорошо умереть молодой и красивой и остаться такой навсегда в памяти людей. А когда вдруг замечаешь в волосах седину, а на лице морщины и не можешь помешать этому, не хочется жить.
Я сказал, что она еще молодая и красивая. Она улыбнулась и, мне показалось, немного повеселела, во всяком случае больше не говорила о смерти.
— Из тебя вырастет большой донжуан, — сказала она лукаво. — Давай искупаемся, пока не село солнце.
Она скинула платье и оказалась в нарядном купальнике. Я сразу догадался, что это немецкий купальник, потому что у русалки, которая вышита сбоку, было лицо, как у женщин на трофейных открытках.
Я снял штаны и вдруг увидел на себе безобразные, длинные, черные трусы. У всех мальчишек были такие трусы, и я как?то не задумывался, что они такие уродливые, криво сшитые, мешковатые, как юбки. Я поспешил надеть брюки.
— Ты чего это?
— Не хочется что?то. Холодно…
— Надо закаляться.
Она осторожно вошла в воду, с тихим ойканьем присела по горло и вдруг поплыла быстро и красиво.
— Ух, хорошо! Дай мне руку!
Я подал ей руку, и она легко вышла из воды.
— Спасибо.
Клара Семеновна быстро и ловко вытерлась толстым, мохнатым, тоже, видно, немецким полотенцем.
— А теперь отвернись.
Я покорно отвернулся.
За моей спиной слышалось журчание воды из выжимаемого купальника.
— Вот… А теперь можно и постирать. Ты посидишь со мной? А то одной скучно. Все одна да одна.
Я вспомнил про то утро, когда я заглянул в окно, и мне захотелось сострить по поводу ее одиночества — зло, едко, как я очень хорошо умею. Так захотелось, что я даже прикусил губу, чтобы не сострить.
Я сидел сзади нее, наблюдал, как умело она стирает и как изящно изгибается ее спина, — как у кошки, когда та умывается, и думал о том, что будь у меня такая мать, жизнь превратилась бы для меня в оплошную пытку, потому что я бы не смог перечить ей ни в чем…
— Так как же вы влетели с этой дурацкой замазкой? — спросила она вдруг так добро и сочувственно, что я никогда бы не подумал, что так можно говорить о неприятных вещах, например о воровстве.
— Да так… Виталька рассказывал, небось…
Она не стала читать мне мораль, что обязательно сделала бы моя мать, а просто вздохнула и сказала, что нас ожидают неприятности, что завхоз ходит по квартирам учителей и потрясает сорванной стенгазетой. Замазка еще куда ни шло, а вот за стенгазету обязательно Витальку исключат, несмотря на то, что она учительница в этой школе. Мне же и думать нечего учиться там. Далее она сказала, что из?за меня у моего отца могут быть серьезные осложнения…
— Какие? — удивился я. — Он?то тут при чем?
— Ну как же… ты уже не маленький… должен понимать… он ведь…
— Он партизан.
— Он?то тут при чем?
— Ну как же… ты уже не маленький… должен понимать… он ведь…
— Он партизан.
— Разумеется, — поспешно согласилась она. — Но я слышала, ему не дали до сих пор паспорта… Люди такие жестокие, начнут болтать, что это он тебя так воспитал…
Я похолодел. Такой неожиданный поворот не приходил мне в голову.
— Он воевал во Франции. У него награды есть… даже благодарность французского правительства. Я сам видел.
— Не сомневаюсь. Но лучше бы вы ее не срывали.
— Что же вы посоветуете?
Она долго молчала, только слышалось хлюпанье воды…
— Вот если бы вы не сами пошли, а вас кто?то послал… — сказала она, не оборачиваясь.
Я сразу понял все. Ее подослал Виталька. Это его работа. Я представил, как все было: он стал угрожать, что напишет отцу про этого… в белой рубашке, который принес полевые цветы, и заставил ее уговорить меня.
— Нет! — сказал я. — Это подлость!
Она уже кончила стирать и стала укладывать белье в таз. Она согласилась, что это не совсем красиво, но когда речь идет о благополучии стольких людей… В конце концов можно сделать механический подсчет: один человек или две семьи. Причем этот человек даже никогда не узнает. Она постарается сделать так, чтобы его не вызывали, не ходили домой…
Бедный Комендант… Он и не знает, что вокруг него вдруг столько сплелось…
— И потом, кто он такой? Известный в поселке бандит, вор, хулиган.