— Ах так, негодяи! — сказал он. — На отца руку поднимать? Пока на коленях не попросите прощения — не получите ни крошки хлеба.
С этими словами он захлопнул тяжелую дубовую дверь. Лязгнул замок. Наша взяла.
— Назло не буду есть до завтрашнего обеда, — сказал Вад. — А ты?
— И я.
— Давай поклянемся.
— Клянусь!
— Клянусь! Ты сильно хочешь?
— Так себе. Знал бы, наелся утром побольше.
— Выдержать запросто можно, только мать будет приставать.
— Наверняка. Будем молчать, и все.
— Ага.
С полчаса мы не разговаривали. В земляных стенах кто?то шевелился.
— Ты о чем думаешь? — спросил я Вада.
— Так… О Нем. Без Него хорошо было.
— Ага. Помнишь, как на пасеку… А в поезде… Вот житуха была.
— Вить…
— Чего?..
— А нельзя мать отговорить?.. Бухгалтер красивее…
— Не. Сейчас ничего не выйдет. Соскучилась она. Всю войну ведь не видела.
— А если на выбор: или он, или мы.
— Бесполезно.
— Тогда давай попросимся к хромому в сыновья.
— Без нее не возьмет.
— Может, дадим деру тогда?
Я задумался. Удрать куда?нибудь — это здорово, например, на юг, к морю.
— Где будем брать деньги? Не пойдешь же ты воровать?
— А побираться? Знаешь нищего на базаре?
Да, я знал этого нищего. Еще бы мне его не знать. С этим нищим у меня было связано приключение, при воспоминании о котором у меня на душе становится очень нехорошо. Я первый раз по?настоящему узнал, что такое страх.
Это был очень странный нищий. Он сидел на самом бойком месте, у базарных ворот, в черном, довольно чистом костюме, в белой рубашке, при галстуке и ничего не просил. Он просто сидел и провожал каждого глазами. Пожалуй, «глазами» — не то слово. Дело в том, что на лице у нищего была надета маска от противогаза, этакая свиная харя с огромными стеклянными глазами и хоботом. Это было настолько непривычное зрелище, что деньги сыпались на колени нищему почти непрерывно. Причем многие даже не читали надписи на дощечке возле него. А надпись была не менее удивительной, чем сам нищий. Вот что там было написано:
Я СЛЕП, ГЛУХ И НЕМ.
ИЗ?ЗА ПОВРЕЖДЕНИЯ КИШЕЧНОГО ТРАКТА Я МАЛО ЕМ
ДОКТОР МНЕ СКАЗАЛ: НЕ ПЕЙ.
НА ВАШИ ДЕНЬГИ Я КОРМЛЮ ДЕТЕЙ.
Этот нищий почему?то сильно интересовал меня. Я подолгу простаивал где?нибудь неподалеку, наблюдая за ним. Я установил, что он действительно слеп и глух (как?то на него чуть не опрокинулся воз с сеном, а он даже не пошевелился) и, хоть и провожает каждого «взглядом», но делает это наобум.
Ровно в шесть часов вечера нищий собирал свои пожитки и уходил.
Как?то раз я решил проследить за ним. Я довольно долго шел за нищим по узким улицам городка, держась на почтительном расстоянии, хотя он не мог ни увидеть, ни услышать меня.
Город кончился, а мы все шли. Начало темнеть. Я уже подумывал, не вернуться ли мне назад, как вдруг нищий исчез. Это случилось неожиданно. Шел человек по дороге, а потом как сквозь землю провалился. Я растерялся. Кругом были заросшие кустарником овраги. Ни одного дома, ни одной живой души. Вдруг я почувствовал за своей спиной движение. Я резко оглянулся и увидел нищего. Он на цыпочках крался ко мне. Это было так невероятно и страшно, что я чуть не упал, а потом припустился бежать и бежал до тех пор, пока не выбился из сил. Вот когда впервые я понял, что такое страх.
Я отомстил нищему?интеллигенту. Я заменил его дощечку. Теперь она читалась так:
Я НЕ СЛЕП, НЕ ГЛУХ, НЕ НЕМ
ИЗ?ЗА ПОВРЕЖДЕНИЯ КИШЕЧНОГО ТРАКТА Я МНОГО ЕМ
УРКИ МНЕ СКАЗАЛИ: ПЕЙ!
НА ВАШИ ДЕНЬГИ Я КОРМЛЮ ЗЕЛЕНЫХ ЗМЕЙ.
Нищий исчез в тот же день, и больше я его никогда не видел. Я очень долго боялся выходить из дому, так как опасался ответного удара, но его так и не последовало.
После этого стиха за мной прочно укоренилась слава поэта, и на меня приходили смотреть пацаны даже с другого конца города.
Нет, побираться мне не хотелось…
Часа полтора в подвале мы перенесли довольно легко. А потом в голову полезли вкусные вещи. Это самое противное, когда вспоминаются вкусные вещи.
Скоро появилась мать. Я сразу узнал ее шаги.
— Сыночки, идите кушать. Тюря готова.
Я даже зажмурился, так ясно увидел тюрю. С водой, мягким хлебом, постным маслом, луком.
— Хорошая тюря получилась, — пела мать. — Я туда много лука зеленого положила. Надо только попросить у отца прощения.
— Лиса Патрикеевна! — крикнул Вад.
— Какие упрямые… Что вам, трудно попросить прощения? Подумаешь, за уши отодрал. Отец ведь родной.
При напоминании о вчерашнем Вад засопел от злости.
— Пусть Он просит у нас! — крикнул брат. — Не съедим ни крошки!
— Мы официально объявляем голодовку, — оказал я. — Можешь передать это отцу. Мы требуем отмены рабства и возвращения всех демократических свобод. А именно: свободы передвижений, свободы слова, неприкосновенности личности.
— Это я вас избаловала, — сказала мать. — Я виновата. Вас надо еще не так.
Отец освободил нас только вечером. Загремел засов, дверь раскрылась.
— Завтра рано вставать, — сказал отец, вглядываясь в темноту. — Поэтому — ужинать и спать.
Мы вышли во двор, и у меня от свежего воздуха закружилась голова. Над плетнем торчал край огромного красного диска луны, зажигались первые звезды, по всему поселку лаяли собаки. Самое время нагрянуть в колхозный сад… Пацаны, наверно, уже залегли во рву, на краю… Пахнет полынью, чабрецом, впереди что?то шевелится черное, не то ветер раскачивает вишню, не то прячется сторож… Жуткий свист, Крики, топот с другого конца сада… ложная атака… А мы там временем бесшумно крадемся к вишням… Вдруг кто?то бежит, ломится через кусты смородины… Рвем наугад и, зажав в ладони листья и маленькие кислые вишни, мчимся что есть духу в поселок. Сзади собачий лай, далекие выстрелы, яркая ночная луна.