— Много, — лаконично отвечаю я.
Я часто слышу сказки про тяжелое детство и отмазку эту не люблю. Джинни улыбается уголком рта и остальную часть истории оставляет под умолчанием. И у меня возникает чувство, будто «мы говорим как два умных человека». По-моему, это один-ноль в ее пользу.
— Прошло достаточно времени, и я привыкла к определенному уровню комфорта. Есть то, что я не ем, и то, что я не ношу: чтобы позволять себе этакие «не», надобно иметь некий стабильный доход. Это то, что я не хочу потерять, причем нежелание мое довольно активно. Любая неквалифицированная работа на заводе, на конвейере, или в частной лавке не позволит мне сохранить мой нынешний уровень жизни. Я не настолько дура, чтобы питаться одной идеей честности… хотя вам должно быть очевидно, что ем я немного.
— Чистую пыльцу, надо полагать, — буркнул Люций. — Нет, мэм, ничего, это я так.
— За неимением пыльцы сойдет и сахар, спасибо. Лучше тростниковый. Придется также признать, что я привыкла к некоторому уровню адреналина в крови. Однако в последнее время адреналина стало слишком уж много, он вредно действует на печень и как следствие — на цвет лица. А цвет лица, это… — она зевает в ладошку, -…важно! Если бы мне удалось изменить образ жизни на более размеренный, в рамках, так сказать, закона — и без существенных потерь в бюджете! — я бы считала, что моя жизнь изменилась в лучшую сторону.
— То есть вы хотите сказать, — уточняю я, — будто желаете прийти с повинной в обмен на некоторые гарантии?
— У вас грубые формулировки, Реннарт. Вот за что я не люблю юстицию. Одно лишь останавливает меня — страх угодить в лапы тех, кто использует меня в собственных интересах. Моих родителей, знаете ли, даже убили из-за меня… Я их почти не помню.
С улыбочкой она это выдает, как «нате», и сразу меняет тему, а у меня в памяти остается призрак камфарного дерева и звонкий детский голосок: «Ой, какое большооооое!».
— Я очень устала. Не могли бы вы устроить меня где-нибудь на ночь?
— Эээ… — я понимаю, что понятия не имею о джинни. — Как бы вы хотели устроиться, мэм?
— Обычно я сплю в благоустроенной масляной лампе.
Упс. Я на сто процентов уверен, что масляная лампа — это не тот предмет, что найдется в обиходе у Дерека с Мардж. Единственное, что отдаленно ее напоминает, это… — оглядываюсь, -…заварочный чайник!
— Вы с ума сошли? Простите, Реннарт. Это же заварка! Вы представляете, что она сделает с моим лицом?! Нет, нет и нет!
Мы все ненадолго погружаемся в тяжелые раздумья.
Это же заварка! Вы представляете, что она сделает с моим лицом?! Нет, нет и нет!
Мы все ненадолго погружаемся в тяжелые раздумья.
— Сахарница, — осеняет Кароль, — подойдет?
Джинни вздыхает.
— Ладно, сахарница — куда ни шло.
Высыпаем сахар в миску, ополаскиваем сахарницу кипятком.
— Вот это, — указывает пальцем джинни, — сойдет для постели.
«Это» — подувядшая роза в пивной бутылке вместо вазы. Дерек притащил ее в дом еще до того, как Мардж увезли в больницу, а теперь она уже опустила головку и лепестки роняет. Кароль аккуратно снимает лепестки и выстилает ими сахарницу. Джинни садится на край и аккуратно втягивается вовнутрь вместе со всеми бесчисленными оборками. Задвигает крышку изнутри, но неплотно. В отличие от лампы — ну или, скажем, чайника! — у сахарницы нет носика. Это ж роза, да на горячие влажные стенки!
Баня, спальня и наркосалон!
На этом мы покидаем кухню. Дети садятся рядышком на диван и держатся за руки. Я достаю из нагрудного кармана специально припасенный пакетик, рву его. Над журнальным столиком загорается шарик ровного голубого цвета с искорками. Заклинание Благополучного Исхода. Работает, только если рядом кто-то не смыкает глаз, и чем больше народу бодрствует, тем лучше. В дни экзаменов этакую штуку не сыскать, но я заранее запасся. Можно сказать, злоупотребил служебным положением.
— Раз уж все равно сидим, давайте сидеть с пользой.
* * *
Под самое утро, в брезжащих голубых сумерках вернулся Рохля, очумевший и еще более небритый, чем обычно. Дети спали, свернувшись в разных углах дивана двумя отдельными и очень целомудренными клубками.
— Ну? — спросил я на пороге.
Он кивнул — дескать, все получилось.
— Дочка. Здоровенькая.
У него едва ворочался язык, словно его вязкие гласные облепили, а согласные с усилием проталкивались в исцарапанную глотку.
— У Мардж тоже все хорошо.
Я посторонился, пропуская его в квартиру, в кухню.
— Имя думали уже?
— Ага. Мардж предупредила… в общем, если бы что пошло не так… ну ты помнишь, была вероятность… чтобы назвали Соланж. Соланж и будет.
Солнечное имя. Все в порядке с любовью, если такое имя.
— Тебе ее показали?
— Ну… — он сделал неопределенный жест, — издали, через стекло. Сказали, что рыжая.
И не сдержался — фыркнул.
— Как насчет врожденных магий?
— Да непонятно пока. Вроде бы ничего заметного сразу не проявилось, в карточку ничего не записали.
— Наблюдаться все равно надо. Наследственность же, сам знаешь, какая.
— Угу, — Рохля плюхнулся за стол в тот угол, где вчера сидела Кароль, и подпер кулаками взлохмаченную голову.
— Кофе?
Снова «угу».
— Что тут за бивуак?
— Ах да! Тут у нас разрешилось одно дело… сахарницу не трогай!…