— Он убил моего «щенка». Ударил ножом в спину, проходя мимо, когда мы сидели на берегу мельничного пруда, и молча ушел, оставив меня наедине с бездыханным телом, а также — наедине с моим смертным ужасом и горем, со скрученным в душе воем — впиваться пальцами в трещины земли.
— Я воскресила его. Меня на это хватило — но я не знаю, как. Я положила руку на его спину и выла без слов в злые убегающие облака, оставшись в дикой оглушающей тоске. Мальчишка открыл глаза, поднялся на четвереньки и отполз в сторону. И не глядел на меня, как собака, наученная плеткой. Он совершенно исцелился, но больше ко мне не подходил. Для меня это была потеря.
— Он был человек?
— Когда я смотрела на него, он казался мне хищной птицей, вроде беркута. Я и сейчас помню только глаза: желтые, под низкими бровями. Он смотрел на мир с высоты и мыслил категориями. Знаешь таких? Еще двоих, парня и девушку, он столкнул в мельничный пруд, когда мы просто стояли рядом. Я не могла ничего сделать, но так хотела… я видела, как поднялись над поверхностью воды их размазанные образы, и их унесло ветром. Тогда я поняла, что он ставит надо мной какой-то опыт. Наверное, он пытался проявить мою Силу через гнев…
— И ты родила от этого чертова ублюдка? — не выдержала Мардж. — Ненавижу умников, что по ту сторону добра и зла! Я бы убила его, раз он пожелал так вот пробовать моей Силы!
— Мое отчаяние, непонимание происходящего и горе почему-то не превращались в гнев. К тому же я только что увидела смерть, которая оказалась обратима. Это перевело смерть в разряд скучных событий.
— А после? Потом ты еще воскрешала?
— Нет, — сказала ее прабабушка. — Как я уже сказала, я больше не считала смерть чем-то таким, чему в мире места быть не должно. Как сказал главарь: «похоже, ты не гарантируешь результат».
— Это был другой человек, он пришел к нам через Пустошь, говорил с главарем, и тот сперва хватался за нож, а я смотрела на них издали и знала, что уйду с тем. Здесь меня уже ничто не держало.
— Когда главарь вынул нож, тот, другой, расстегнул сюртук, снял шейный платок, раскрыл на груди сорочку и показал выжженный на груди знак. Это не твое дело, сказал он, и наш атаман почернел лицом, должно быть от зависти. Это мое дело. Я заберу ее.
— Что такого в выжженном знаке? — фыркнула Мардж, а прабабушка улыбнулась ее нетерпению и глупости.
— Знак был выжжен изнутри. Яблоко. Ты готов платить чужими жизнями, я заплачу своей.
— Не понимаю! — воскликнула Мардж. — Зачем так уж нужно крушить мир?
— Миры должны обновляться — так или иначе. Мечты о том, каким прекрасны будет новый мир, некоторых увлекают столь сильно, что они перестают видеть вокруг.
— И тогда раскалывается земля, умирают от унижения драконы, гниют яблоки и засыхают яблони, — сказала Мардж, которая недаром общалась с Метафорой.
Мечты о том, каким прекрасны будет новый мир, некоторых увлекают столь сильно, что они перестают видеть вокруг.
— И тогда раскалывается земля, умирают от унижения драконы, гниют яблоки и засыхают яблони, — сказала Мардж, которая недаром общалась с Метафорой. — Что тебе было в том, втором?
— Я знала, что он будет любить меня всю жизнь, пока внутренний жар, выжегший клеймо на его груди, не испепелит его вовсе. И мне было все равно, меня ли он любит, или Силу в своих руках. Заодно мне выпало узнать, что Сила, вызываемая к жизни страхом и гневом, отчаянием и одиночеством — ничто перед Силой, пробуждаемой любовью. Потому что любовь включает в себя это все. То есть вообще — все.
— Я знаю, — откликнулась Мардж. — В конце концов, они тоже знать не знают, из какой мозаики складывается наша любовь. И пусть. Таким образом, вы вступили в союз, который прикончил этот мир — раз, и моего прадедушку — два. А хорошее из этого что-нибудь вышло? Вон, дерево засушили…
— Засушили? Да мы первыми вкусили от ее плодов, и не удивлюсь, если Добро и Зло тоже мы открыли. Четыре полных поколения эльфийских жизней даже в бурную эпоху могут накрыть всю историю мира, каким ты его знаешь. Мир должен меняться, иначе он просто сгниет, как это яблоко. Как старый Король. Будущее такая вещь, иной раз оно пугает настолько, что, кажется: лучше б его и вовсе никогда не было, так ведь?
— Что толку в трупе старого Короля, если нового нет?
Дама-Яблоня прищурилась, как это может сделать только эльфа бальзаковского возраста: достаточно мудрая, чтобы не раздражаться глупостью молодых.
— Как это нет? Думай дальше. Ничто не то, чем кажется, и вся логика — женская. Вот яблоня. Во мне яблочная кровь, и в тебе такая же. Яблоня — тайный Дом. На смену старому Королю непременно приходит новый. Приходит… или его приносят, если он достаточно мал.
Мардж, даром что уже лежала, почувствовала себя так, словно ее сбили с ног. Медленно-медленно подняла глаза на прабабку.
— Словно я и без того не любила бы это дитя так, словно на нем белый свет клином сошелся?
— Апрель, — сказала на это Яблоня, — кончился.
* * *
Май вступил в свои права, полыхнул цветением яблонь: месяц, когда тебе кажется — нет, ты твердо знаешь! — все будет хорошо, все будет прекрасно, все обязательно будут счастливы. Нет, все счастливы уже теперь! Дракон, упивавшийся свободой и волей, нес Марджори Пек домой, поплевывая огнем на законы физики, а снизу зеленая стрела весны упрямо пробивала бурые Бесплодные Земли. Верещали в воде веселые розовотелые нимфы с признаками начинающегося целлюлита, и, прячась в ветвях ивы, к ним приглядывался какой-то заинтересованный бог. Когда же солнце растеклось по горизонту, а после — вылилось за него, множество золотых шаров повисло в небе, сгустилось пламенем на шипах драконьего гребня и острых кончиках его крыл, подобно эльмовым огням, сеткой заткало ночь. Девушка Фара взглянула в небо, прикрыв глаза рукой, и ослепительный луч ударил из ее лица.