— А скажите, мэм, — спросил он издалека, — сколько раз вы отправляли сына на пересдачу?
Драговица моргнула:
— Четыреста… пятьдесят два.
— А вы, значит, ходите вместе с ним? Иначе ведь вы бы и знать не знали, что возвращали Мусика в прошлое? Сын ушел и вернулся с победой, молодец и отличник, гордость и опора матери. Так было бы дело?
— Ну… да. Должна же я присмотреть, чтобы все правильно получилось! Вы думаете, — голос ее упал, — я сделала что-то очень плохое?
Дерек по доброте душевной не стал повторяться на темы ущерба, нанесенного воспитанию Мусика, даже если предположить, что оное воспитание хоть сколько-то его интересовало. А я как раз хотел задать вопрос: с которого ж раза этот паршивец сдал?
— А нас, — невинно спросил он, — вы в который раз видите?
— А вот сколько раз вы приходили, — парировала Драговица, — столько раз я чайничек-то и кипятила. Кто, может, думает, будто это тьфу что за дело, вошел и вышел, пусть учтет, что за эти два часа я гору белья перегладила. И вторые два часа — еще разок.
Мы все невольно обратили взоры на гладильную доску. Доска гордо стояла на самом видном месте, на ней громоздилась гора свежепоглаженного белья. Всем нам стало слегка неловко. Если бы меня вынудили погладить четыре раза одно и то же белье, я бы, может, и утюгом в кого-то запустил. С другой стороны, не кидаю же я утюгами в Баффина в схожих ситуациях…
— Зачем же тебе самой-то возвращаться?
Я задал этот вопрос без всякой задней мысли, и не ожидал, что он окажется правильным вопросом. Драговица смутилась и полиловела, а мне, к моему удивлению, ответила Марджори Пек.
— Затем, что если отправить вас одних исправлять вашу ошибку-недоделку, и если вы ее вдруг исправите, то у вас не будет повода обращаться за помощью к мастеру времени, и вы сюда не придете. То есть как если бы и вовсе не приходили. А это может быть важно… для кого-то. Почему этот кто-то не имеет права на некое чувство скромной гордости в благодарность за свою помощь?
— А! — я открыл было рот и закрыл его.
— Ну так что, мне готовиться это снова гладить?
Рохля задумался.
— Давайте определим для себя, что именно из того, что случилось, мы хотели бы исправить. Мы должны вернуть ребенка родителям таким образом, чтобы наша совесть не претерпела существенного ущерба. Потому что это важно! Мы должны, — упрямо продолжил он, — так или иначе найти причину, по которой наступила смерть брауни, а также выяснить, при чем тут наша баньши. И если окажется, что при всем — заставить ее ответить по закону. Это обязательно, потому что в заложниках этого дела целый работный дом. А если у них крыша ночью рухнет? А мы знали и ничего не сделали.
— И на все это два часа? — хмыкнула Мардж. — Едва ли это возможно, при всем моем восхищении.
— Я думаю над этим. Единственный способ вытащить Ландыш из лап баньши — сделать, чтобы ее никогда там не было.
— Отмотать назад на три года и обучить Гедеона практическому заклинанию «только не сегодня»? Или лучше — жену Гедеона?
Рохля против воли фыркнул.
— Нет, я не настолько радикален.
— Нет, я не настолько радикален. Всего лишь подобрать ее прежде, чем это сделает социальная служба. Мне нужна неделя, и в этот раз я пойду один. Мэм, вы согласитесь помочь?
— Эээ… — Драговица, кажется, дар речи потеряла. — Так то ж я для себя. То ж никого не цепляет. Капелька к капельке, волосок к волоску, каждое словечко проверяя… Я к тому, что неделя — это много. Вы за неделю, если возьметесь специально, такого наворотите… Видели ж сами, чего Реннарт-то натворил. А если кому-то от этого будет плохо?
— Или хорошо, с равной вероятностью, или никак. Я склонен попробовать. Идти надо, — ответил он. — Я видел ребенка. Ничтожнее существа я не встречал. Вытащить ее, или забыть о ней — для реальности значит меньше, чем на бабочку наступить. Все, что будет сделано или не сделано по этому поводу — только вопрос личной совести. Совесть подвигает нас на поступок, а значит — является учитываемой силой в причинно-следственной цепочке, но это лирика. Все это время я пытаюсь представить себе эту штуку — я имею в виду время — на графике. Смотрите, есть устойчивые ситуации и процессы — нужно значительное стороннее усилие, чтобы их изменить. То есть я не думаю, что за неделю прижму к ногтю эльфийское лобби в Палате Общин, изменю схему бюджетного финансирования и добьюсь принятия нового Закона об эмиграции. Даже и пытаться не стану. Есть, напротив, шаткие: только тронь, и все понесется неведомо куда. Можно, например, перехватить руку, занесенную в гневе — и не случится непоправимое. Реальность при этом и не заметит, что ее поменяли, а с темпоральным шоком я как-нибудь справлюсь. Коли уж я набрел на рояль в кустах, — он широко ухмыльнулся, — так хоть собачий вальс на нем сбацаю.
— Я помню, — сказал я, — однажды тебе вусмерть захотелось попользоваться военно-транспортным драконом…
— И я, — пискнула мисс Пек. — Да, и с чего это вдруг один? — взъелась она шепотом.
— Чем короче и неразветвленнее цепочка повторных действий, тем меньше флуктуации. Чем меньше народу одновременно поправляют реальность на свой вкус, тем больше вероятность того, что получится правильно. Видишь ли, чем больше в деле разнонаправленных сил, тем меньше результирующий вектор…