А за ним распускались цветы, и весна поднималась, как на дрожжах. Как это возможно?
— Вы устали, — сказала Мардж. — У меня есть сухари.
— У меня есть сухари. Разделите их со мной?
Существо кивнуло, будто бы совсем не удивившись ни предложению Мардж, ни самому ее появлению. Они расстелили рядом свои тартаны, оба — на мягкой траве. Марджори Пек развязала платок с дорожным припасом. Это тоже сделка: за угощение платят россказнями. Все, кто как она, росли на улице и владели улицей, знают это Правило Дороги и следуют ему. Улица — она ведь та же дорога, только обстроенная домами. Тонкие прутики ивы пробились вокруг и потянулись вверх, огораживая их бивуак. У Мардж на глазах набухли почки, пробились зеленым конусом, задымились нежной листвой с серебристой подпушью.
— Куда, — спросила Мардж, — вы идете?
Существо пожало костлявыми плечами. Оно было немного занято: во рту у него размокал сухарь.
— Неважно, — прошамкало оно. — Не сочтите за грубость, мисс. Это неважно мне. Все затевалось ради того, что остается сзади, так что финал неважен! «Куда-нибудь» — вполне подходящий адрес.
Марджори оглянулась на зеленую борозду, расцветающую жизнью.
— Это был дар, — сказало существо, — данный нам при рождении. Нас было у матери семь, и можно было выбирать.
Оно посмотрело на мертвую округу, где царил, казалось, вечный ноябрь, а зеленая полоса, уходящая за горизонт, напоминала шрам.
— Прочие выбрали идти по цветущей земле, не оглядываясь. А я…
— Но почему?!
Оно ухмыльнулось во все свои пять зубов и поглядело вниз с холма.
— Возможно из вредности. И с другой стороны: что может быть лучше, чем сказать — это сделал я?
— А те шестеро? Что они?
— Они выбрали идти по цветущим землям, питая себя эманацией жизни. Может быть, они стали бессмертными богами, не знаю. Я стараюсь не думать об этом.
— А вы питали Бесплодные Земли эманацией себя? И… как долго?
— Долго. Во мне много жизни. Было много. К тому же в детстве это вовсе не в тягость. Это так забавно, и восхищаются все: родители, соседи, учителя. Ты прикасаешься к камню, и по нему вьется плющ, лилии и розы отмечают твой след… Отсюда рождается безумная тяга: еще, еще, еще! Каждый твой шаг — это сад.
Оно закашлялось.
— Но Бесплодных Земель так много, — осмелилась Мардж, когда существо утерло ладонями брызги слюны. — И шестеро ваших братьев и сестер где-то там, возможно, продолжают пожирать их. Вас не хватит.
Оно откинулось на локти и мечтательно сощурившись посмотрело вдаль.
— Вы не поняли. У меня нет ни малейшего чувства долга. Я делаю это для себя. Я так хочу. Я прошел здесь. Вот мой след.
— Но как, как младенец может выбирать такие серьезные вещи? — Мардж аж задохнулась от негодования. — И кто дал право родителям выбирать такие вещи?
Эээ. Глупость. Правил нет. «Это» было ребенком, который творил чудеса походя, со счастливой улыбкой, и все вокруг восторгались им. Потом оно стало подростком и жаждало самореализации. Потом… потом, как водится, наверняка был период, когда ему захотелось разделить свой мир с кем-то, кто будет ему так же рад. Но тут его поджидали очевидные сложности. Потому что это — не норма. Потому что оно могло, конечно, вырастить вокруг себя и своей избранницы (условно говоря о ней в женском роде) маленький прекрасный садик посреди самых-пресамых Бесплодных Земель, но сами Бесплодные Земли вокруг были как пустая страница или канва, как ненаписанная книга в голове.
Оно не могло остановиться, оно не могло ни отдать себя, ни разделить, и в конце концов в его личном мире остались только Бесплодные Земли, поле непаханое, пахать которое — только собой. И не пахать нельзя, потому что бросишь — и на этом кончишься сам. Выбора нет. Выбора никогда нет. Так говорят те, кто уже сделал выбор.
— Выбор был всегда, — сказало оно. — Ничто не мешало мне встать и сказать: «хватит, не хочу и больше не буду». Да, я опустею, но кто сказал, что я не сумею заполнить пустоту? Я достаточно горд, чтобы ценить то, что я есть, но я достаточно здраво мыслю, чтобы ценить то, что есть другие люди. Их другую полноту. Их способность растить свои сады. Я мог бы, да, и я бы даже не сожалел.
Оно ухмыльнулось, что означало, должно быть, извиняющуюся улыбку и кряхтя встало.
— Мне много о чем думается, пока я хожу.
— Вы много где ходите, — эхом отозвалась Мардж, поднимаясь ничуть не легче. — Далеко ль до Ясеня?
— А зачем тебе Ясень, милая?
— Да так… спросить кой-чего хочу.
— У Ясеня-то? Да он так просто не ответит. Ясень дорого берет. Ясень тебе, милая, сгодится только чтоб повеситься, а ты же не за тем идешь.
Не твое дело, хотела огрызнуться Мардж. Я и сама не знаю, за чем я иду. Ты вот сам — за чем идешь, кроме как за смертью?
А кому она нужна, словесная жестокость? Что на ней вырастет?
— Что тебе до того, даже если бы я и повесилась?
Вот. Так-то оно больше похоже на разговор.
— Ты спозади меня пришла. Ты в моем следу возникла. У меня к тебе должно быть… чувство. Ясень тебе не подмога — он пуп земли, и только. И знание его для тебя пустое, про шестеренки в небе и причинно-следственную связь. Благословение — вот за чем ты идешь. Яблоню ищи. Только Яблоня знает, что для живого хорошо, а что плохо.