— Хорошо владея шпагой и правильно сообразуя силу натренированной руки с мощью крепкого тела, направленной велением просветленного разума и сердца, обращенного к Богу, можно одолеть любого противника, — отчеканил Шурик, чувствуя слезы, подступающие к самому сердцу.
— Чего, хлопчик, мы тебе все от души и желаем! — сказал боярин, поднимаясь из-за стола…
А потом была баня. Жарко натопленная русская баня, с горячим, прокаленным на каменке веником, без разбору отплясывавшим на боярских и разных чинов и званий спинах, и братиной, полной холодного пенного кваску, бодрящей струйкой проникавшего в самые сокровенные уголки души.
А потом был целый (!) день отдыха, когда Шурик спал и ел, ел и спал, набираясь сил перед дальней дорогой. Лишь изредка прикасался он к Прасковье, особенно остро чувствуя в эти моменты весну, незаметно, исподволь пробиравшуюся в мир, все еще укутанный снегом и скованный холодом. Особенно остро чувствовал он в эти моменты всю тяжесть и горечь утраты. Утраты отчего дома. Утраты друзей. Утраты нежных, трепетных пальцев, ласкавших его плечи такой же весной, канувшей в прошлое вместе с Вологдой и всем остальным, что было дорого ему в этом мире…
А потом не осталось ничего, кроме дороги. Переливов бубенцов под дугой и удалого ямщицкого посвиста. Ослепительного весеннего солнца, набиравшего силу с каждым днем, проведенным в пути, и с каждой верстой, отмеренной лошадиными копытами на юг. Городов и весей, без устали сменявших друг друга…
Афанасий Максимыч сказал чистую правду: дорога была подготовлена на совесть.
Ослепительного весеннего солнца, набиравшего силу с каждым днем, проведенным в пути, и с каждой верстой, отмеренной лошадиными копытами на юг. Городов и весей, без устали сменявших друг друга…
Афанасий Максимыч сказал чистую правду: дорога была подготовлена на совесть. Лошади и сани, ямщики и конвойные казаки сменялись мгновенно, не давая Шурику с Игнатием Корнеичем ни секунды лишнего времени сверх того, что требовалось на харчевание. До Воронежа они домчались на санях, а далее, там где санный путь был уже совершенно истреблен неугомонно-жарким солнцем и теплыми южными ветрами, понеслись верхами.
Дыхание юга ощущалось изо дня в день все полнее и полнее. Шурику, привыкшему к заморозкам, накатывавшим вплоть до самого июня, была в диковинку ранняя южная весна, одевавшая мир зеленью, когда в Вологде только еще робко подавала голосок первая капель. Вот жаль, смотреть на это диво особенно было некогда…
Не задерживаясь и бойко меняя лошадей, отряд за десять с небольшим дней одолел расстояние от Суздаля до границ Крымского ханства, что, по словам Игнатия Корнеича, являлось абсолютным рекордом, а после еще за трое суток достиг Феодосии.
Задержки не наметилось и здесь. Помощник Игнатия Корнеича, с которым они встретились в первый же день, оставив утомленных скачкой лошадей в караван-сарае, сразу же проводил их на греческий корабль, совершенно готовый к отходу. Капитан, соблазненный солидной мерой золота, согласился задержаться в Феодосии, ожидая богатых московских купцов, направляющихся в Италию, хотя трюма его парусника были освобождены от груза еще неделю назад. Тут же, к обоюдному согласию сторон, они сговорились об окончательной проездной таксе и времени отправления. Отойти решили через сутки…
— Надо же нам хоть немного отдохнуть, — сказал Игнатий Корнеич, когда хозяин, поставив перед ними тарелки с шашлыком и кувшин вина, удалился. — Не железные, чай, такую дорогу за один присест одолеть!
Шурик согласно кивнул, взял шампур и, следуя примеру казаков, сидевших неподалеку от них, зубами снял кусок мяса.
— Время есть? — спросил он, пережевав ароматную, обильно сдобренную специями баранину и запив это чудо полновесным глотком вина.
— Есть! Теперь уже есть! — убежденно ответил купец. — Главное для нас было до Греции корабль поймать, а дальше уж все должно пойти как по маслу. Если Бог даст. Добраться от Греции до Италии — уже намного проще, а уж между Италией и Марселем торговые суда ходят ровно как купеческие обозы между Москвой и Тверью: по десять штук каждый день. Там я проблем и вовсе никаких не предвижу! Да нет, все нормально будет! — тверже прежнего сказал он. — Месяца через два-три, шевалье, вы уже ступите на берег своей родной Франции!
Рассмеявшись, Шурик поперхнулся очередным куском шашлыка, а откашлявшись, задал-таки вопрос, мучивший его от самого Суздаля, но так и не пущенный на язык до сего момента:
— Игнатий Корнеич, а вы меня прямо до Марселя провожать собираетесь? Или как?
— Или как, — не раздумывая, ответил купец, уловил отблеск разочарования в глазах юноши и прибавил: — Ты, Александра Михайлович, на меня не обижайся! И не думай, что мне до дорожки твоей никакого дела нет. Есть мне до нее дело, и дело это, может статься, самое важное из всех, что мне выпадали! То, что мне на суде Божьем главным оправданием жизни моей, во многом беспутной, станет. Но… — Он сделал паузу, многозначительно качнув шампуром из стороны в сторону, потом снял с него последний кусочек баранины и, расправившись с ним. продолжил: — Не забывай и о врагах наших — коварных французах! Не забывай, чему я тебя учил: считать противника глупее себя — самая страшная ошибка из всех возможных! Я эту мудрость всей жизнью своей опробовал. И везде: и в торговле, и на войне — она одинаково верной оказывалась!