Так оно в итоге и вышло. Изучая летописи и мемуары (это что-то вроде летописей, но про одного человека и написано им самим, а не потомками), Шурик узнал, что все четверо сыновей славного и могучего короля Генриха II (ну точно, именно четверо их и было! Чего только на свете не бывает!) благополучно отправились в мир иной, не сумев сладить не только со смутой боярской и иноверцами, но и с собственными женами, не обеспечившими их потомством. Соответственно старая династия Валуа свое существование прекратила, а на ее место пришла династия молодая, именовавшаяся столь же нерусским словом — Бурбоны. Первый король этой династии — Генрих IV (честное слово, все пославнее Генриха II монарх был!) также уже успел почить в бозе, оставив после себя малолетнего сынишку Людовика, который и Царствовал ныне во Франции под номером XIII.
Понять, чего ему, Людовику, не сиделось спокойно во Франции, для какой надобности вынашивал он зловещие планы против России, из летописей было невозможно, но, несмотря на это, польза от них получилась изрядная. Шурик не только прилежно изучил историю неприятельской державы, но и попрактиковался во французской письменности, чего не мог делать со Старым Маркизом, не имея ни книг на этом языке, ни малейшего представления о том, как правильно выводить латинские буквы. Нынче же его наставником сделался сам Игнатий Корнеич, овладевший латиницей на чужбине по своим купеческим делам. И хотя наставником он был хорошим и требовательным, дело продвигалось не шибко споро, поскольку и русской грамотой Шурик владел весьма… весьма… да, в общем, не владел он ею вовсе, чего уж греха таить! Оставалось уповать лишь на то, что ехал он в Париж не писарем трудоустраиваться, и на утверждение Старого Маркиза, что во Франции (равно как и в России) благородное сословие грамотой особенно обременено не было.
Словом, два месяца в Суздальском монастыре пролетели птицей, слившись в один день, заполненный оглушительной ружейной пальбой, яростным звоном клинков и резкими выкриками фехтовальщиков, лихими кавалерийскими аллюрами и россыпью снежной крупы из-под копыт, борцовскими захватами и бросками, поскрипыванием гусиного пера по белой странице и бесчисленными строками из «Всемирной истории» французского писателя Агриппы д'Обинье. Сказать, что Шурик и его товарищи сильно уставали — значит не сказать ничего. Уставали они просто чудовищно! «Курс молодого ратоборца» был таким насыщенным, что шести рабочих дней в неделю никак не хватало и приходилось скрепя сердце заниматься еще и в воскресенье, то есть немилосердно грешить.
Благо настоятель монастыря, игумен Гавриил, сумрачный, немногословный человек с боярской статью и военной выправкой, над которыми были не властны ни годы, ни монашеская ряса, осознавая необходимость подобной спешки, дал свое благословение разведчикам, обязав иноков ежедневно читать особую молитву — «во искупление грехов российского спецназа и о ниспослании ему победы на чужбине ради спасения земли Русской».
После этого молодые спецназовцы, или антиразведчики, как все чаще называл их Афанасий Максимыч, стали заниматься семь дней в неделю.
Руки Шурика густо покрылись царапинами и порезами от шпажных клинков Родьки и Мишани, от которых не спасали кольчужные рубахи. Все его тело ныло от ссадин и синяков, полученных в схватках с братом Григорием. Суставы, вывернутые братом-борцом, казалось, никогда уже не перестанут напоминать о себе острой болью при каждом движении. Промежность была напрочь отбита седлом. Короче — боль от новых сапог, казавшаяся ему непереносимой пару месяцев назад, представлялась теперь чем-то незначительным и почти желанным. И совсем не из-за того, что сапоги наконец-то разносились…
Просыпаясь затемно, курсанты возвращались в свои кельи чуть ли не за полночь да еще и ночью бывало вскакивали по тревоге, усаживались в седла и неслись за много верст, чтобы, будучи оставленными в черном ночном лесу, самостоятельно искать обратную дорогу или, окопавшись в снегу возле развалин старого, заброшенного скита, вести прицельный огонь по свечкам, вспыхивающим то тут, то там в маленьких его оконцах.
А еще по ночам в памяти Шурика всплывали острые сюжеты, почерпнутые у господина д'Обинье…
Ему снился яркий, морозный, солнечный день и веселое, ярмарочное гуляние перед парижским Кремлем — Лувром. Толпы радостного разночинного народа перекатывались по площадям, а над их головами в звенящем, искрящемся воздухе перекатывался торжественный колокольный перезвон. В приподнятом, праздничном настроении Шурик бродил в толпе от веселых уличных вертепов со всевозможными Петрушками к менестрелям, распевающим древние былины, от шарманщиков с ручными медведями к факирам, глотающим шпаги, и только было собрался засадить собственный клинок в пасть очередному кудеснику да посмотреть, что из этого получится, как увидел огромную поленницу со столбом посредине. На таких в Европе обычно сжигали еретиков, и именовались они здесь «аутодафе». А в следующее мгновение заметил шайку инквизиторов, тащивших на костер деву, закованную в рыцарские доспехи. Память подсказала, что это дева не простая, а Орлеанская и ее сейчас должны сжечь заживо. Толпа зевак окружила место казни, и Шурик с трудом протиснулся поближе к поленнице, размышляя: не стоит ли, пока суд да дело, порубать всю эту инквизиторскую сволоту на мелкие кусочки и освободить Жанну д'Арк? Однако, пока он размышлял об этом, Жанна, которую привязывали к столбу над поленницей, сама вырвалась из рук палачей и, воздев руки к небу, заорала: