Это Кидзима-то? Да он просто посмеяться над ней решил. Как бы мне использовать эту идиотскую историю, чтобы выпереть из школы Юрико, а заодно и отца с сыном? Да, тут есть над чем подумать.
— Ладно. Попробую чего-нибудь выведать у Юрико. Посмотрим, что у нее с этим Такаси. А заодно выясним, какие девчонки ему нравятся.
Кадзуэ глотнула воздуха и озабоченно кивнула.
— Можно ей сказать, что тебе нравится Такаси? — спросила я.
Она испуганно замахала руками и торопливо поднялась по ступенькам ко мне.
— Нет-нет, что ты! Пока не надо никому говорить. Тут надо осторожно. Я ей потом скажу как-нибудь.
— Понятно.
— И еще спроси, пожалуйста, как бы между прочим… — Кадзуэ подтянула сползшие темно-синие гольфы — Могла бы ему понравиться девчонка на год старше его?
— А какая разница? Я думаю, сыну сэнсэя все равно. Наверняка голова для него важнее.
Я решила подыграть ей — раздуть, так сказать, в груди огонь любви.
Кадзуэ сразу оживилась, глазки мечтательно распахнулись.
— Я тоже так думаю. И отец у него такой симпатичный. Мне очень нравятся его уроки.
— О'кей. Сегодня же позвоню Юрико.
Это была ложь. Я не знала ни адреса, ни телефона Джонсонов. Кадзуэ озабоченно опустила голову.
— Только ты, пожалуйста, осторожнее. Как твоя сестра? Она не будет сплетничать?
— Мы с ней обе — могила. Можешь не беспокоиться.
— Ну слава богу. — Кадзуэ посмотрела на часы. — Мне надо еще в секцию, на сбор.
— На каток тебя уже пускают?
Кадзуэ неопределенно кивнула и перекинула через плечо темно-синюю спортивную сумку — с такими ходили все в ее секции.
— Мне сказали, что сначала нужно сшить форму, тогда пустят. Вот, сшила…
— Покажешь?
Она нехотя достала из сумки форму. Синюю с золотом, в цветах школы Q. В такой же щеголяла группа поддержки.
— Блестки я сама пришивала. — Кадзуэ приложила форму к груди.
— Прямо как в группе поддержки.
— Правда? — с легким замешательством спросила Кадзуэ. — Ты думаешь, я сшила похожую форму, потому что меня туда не приняли?
— Я лично не думаю. Но кто-то, может, и подумает.
От моего откровенного ответа по лицу Кадзуэ пробежала тень. Словно стараясь убедить саму себя, она пробормотала:
— Что поделаешь? Форма все равно уже готова. Мне просто это сочетание цветов нравится.
Кадзуэ была настоящим специалистом по самообману. Она моментально приспосабливалась к новой реальности и имела нахальство жить дальше как ни в чем не бывало. Я терпеть не могла эту ее черту.
— Какие девчонки нравятся Такаси, как думаешь? Я имею в виду, из каких секций? Вдруг он коньки не любит? Вдруг он такой же, как все эти примитивы, которые пялятся только на длинноногих из группы поддержки?
«О-ля-ля! Заговорила как Жирафиха», — подумала я, добродушно улыбаясь, хотя в душе и смеялась над Кадзуэ.
— Коньки тоже классно. Так что не бойся.
— Коньки тоже классно. Так что не бойся. Во всяком случае, лучше баскетбола. И еще ему должны нравиться те, кто хорошо учится.
— Ты тоже так думаешь? Мне даже стало приятнее учиться, как я влюбилась в Такаси, — радостно сообщила Кадзуэ, складывая форму на столе и неловко запихивая ее в сумку. Она вообще была нескладеха и толком ничего делать не умела.
— Ого! Ну, я побежала. Опоздаю — придется старшим коньки точить. Давай, до завтра.
Взвалив на себя сумку со спортивной формой и коньками, Кадзуэ, громко топоча, выбежала из аудитории. Оставшись одна, я долго не вставала с жесткой скамейки, пока не отсидела пятую точку. Стояла осень, быстро темнело. На ребре стола я заметила намалеванную фломастером надпись: «LOVELOVE… Я люблю Дзюндзи». Надо сюда добавить «LOVELOVE… Я люблю Такаси», «LOVELOVE… Я люблю Кидзиму», подумала я, вспомнив, какие искры проскакивали между Мицуру и Кидзимой, и вздохнула.
Я ни разу в жизни не была влюблена. Жила себе без всяких искр. Тихо, спокойно. Почему Кадзуэ не понимает этого, не ценит такой жизни? Мы же с ней одного поля ягоды.
Шел десятый час. Я только вышла из ванной и села смотреть телевизор, когда дверь в прихожей отворилась и на пороге появился дед. Похоже, он где-то выпил — лицо побагровело; он тяжело дышал.
— Что ты так поздно? Я уже без тебя поела. — Я показала на низенький столик, где стояла еда — макрель в соевом соусе и маринованные овощи. Все это дед приготовил перед уходом.
Ничего не говоря, он вдруг глубоко вздохнул. На нем был костюм, в котором я его еще не видела, — щегольской, цвета зеленого чая, разлинованный широкими черными полосками; бледно-желтая рубашка с короткими рукавами; на шее замысловатый техасский галстук-шнурок с застежкой, покрытой вычурной эмалью. Маленькими, как у женщины, руками дед распустил шнурок и хехекнул, будто что-то вспомнил. Не иначе в «Блю ривер» побывал.
— Ты в бар ходил, к мамаше Мицуру?
— Угу.
— Видел ее?
— Угу.
Обычно словоохотливый дед был на удивление немногословен.
— Ну и как она?
— Замечательный человек! — с чувством пробормотал дед себе под нос.
Судя по всему, со мной разговаривать ему не хотелось. Он перевел взгляд на балкон, где стоял бонсай, и удалился к своим деревьям. Дед никогда не оставлял их на улице на ночь — боялся холодной росы, подумала я с антипатией.
В ту ночь мне приснился странный сон. Мы с дедом плаваем в водах древнего моря. Тут все: и моя мать, которой уже нет на свете, и отец, сошедшийся с турчанкой… Кто-то примостился на самом дне, в черных скалах, другие разлеглись отдохнуть на песочке. Я в зеленой плиссированной юбочке, самой любимой у меня в детстве. Хорошо помню, как мне нравилось разглаживать на ней складочки. На деде все тот же моднющий костюм, в котором он ходил в «Блю ривер»; шнурки галстука колышутся в воде. Отец и мать — в обыкновенной одежде, в которой ходили дома, еще молодые, как раньше, когда я была маленькой.