Старцы были нужны на тот случай, если он вдруг, пытаясь ощутить чуждое устройство кораблей, несущих на себе плавающий город, перейдет на Единый язык. Кроме того, эти люди, крестившиеся в православие, все-таки были не вполне людьми, они были способны расслышать каждое его слово, может быть, уловить даже его наиболее отчетливые мысли, не зря же половина из них тоже выпила того же зелья, хотя и в меньшем количестве по сравнению с тем, что досталось Ростику.
Вместе со старцами тут же находился и отец Петр.
Он выглядел расстроенным и очень беспокойным, часто вытирал лоб, поглаживал бороду, он-то был против того, чтобы Рост пошел на этот эксперимент. И все-таки Ростик был уверен, что решиться на это дело было необходимо. А вышло все так.
Они вернулись из разведки, доложились совету, на который пришли почти все сколько-нибудь значимые люди города, даже Галя Бородина явилась с ребятами от алюминиевого завода. Закончив доклад, Рост предложил подумать, что следует сделать, чтобы устоять перед новым, очень мощным противником. Мнений было много, но все они как-то свелись к тому, что следует заключать мир, покоряться и даже, если будет нужно, идти в услужение пурпурным на правах данника. Против этого очень толково восстал отец Петр.
— Если Гринев прав, что их на одном только этом плавающем острове несколько сотен тысяч, то они попросту растворят нас среди себе подобных… И от человечества скоро ничего не останется.
— Это не хуже, чем быть уничтоженными! — закричала Галя, но оказалось, что желание удержать свой город и жить без пурпурных господ стало доминирующим.
В общем, именно тогда, когда не было никакого уже видимого выхода, Сатклихо, который о чем-то очень тщательно совещался с остальными старцами, вдруг сделал предложение. Оказалось, аймихо могли приготовить некое варево, очень стимулирующее способность к провидению, которым обладал, как считалось, Ростик. И вот они предложили напоить его этим зельем, помочь ему психофизиологической энергией, которой аймихо умели неплохо обмениваться, и послушать, что человечеству в целом следует делать.
И Рост согласился. Остаток дня прошел в каких-то дебатах, даже в выяснениях отношений, а к вечеру отлично выспавшегося Ростика принялись готовить.
Его успокоили, причем все аймихо, вместе взятые, словно он теперь был не человек, а некий, очень ценный и сложный инструмент, напоили чем-то, по вкусу напоминавшим слабое пиво пополам со стрихнином, а потом стали ждать. Реакция проявилась не сразу, уже ближе к полночи. Кстати, Сатклихо по этому поводу высказался в том смысле, что так даже лучше, не будут бодрствующие сознания прочих людей отвлекать Ростика, а в спящем состоянии они, наоборот, дадут очень благоприятный фон для его гадания… Он так и сказал — гадания, хотя Рост не понимал, что тут действительно от точеной, искуснейшей психотехники этого странного племени, которое прибилось к человечеству, а что действительно — от шаманства.
И вот теперь они подготовили эту комнату, собрали туда совсем немалое количество людей, почти всех, кто должен был разузнать, что следует делать с новым противником, и Рост понял — пора.
Сатклихо, с лицом почти непроницаемым, в котором, однако, Рост без труда читал скрытое отчаяние, привязал руки Роста к подлокотникам кресла, а ноги его очень нежно зафиксировала Баяпошка. Он сидел и пытался быть спокойным, очень спокойным, хотя это было трудно, должно быть, потому, что, помимо бешеной работы сердца, у него и дыхание участилось.
Сатклихо взял Роста за голову, обхватив его виски, еще раз заглянул прямо в глаза.
— Может, не надо, Рост? — Он помолчал, вгляды ваясь во что-то, чего Рост не видел, потому что это на ходилось в нем самом. — Эксперимент может кончиться плохо.
— Продолжай. — Рост попробовал улыбнуться, чтобы подбодрить начавшего, кажется, дрейфить тестя, но это было уже не в его силах.
Тот кивнул, и прижал Ростикову голову к изголовью мягким, но и очень прочным ремнем, на случай, если он будет биться в припадке. На столик рядом с креслом, уже за кругом света, ломившего Ростику в глаза, положили что-то непонятное… Рост сосредоточился, совсем чуть-чуть, и вдруг понял, что это кляп, который вставляют больным падучей, чтобы они во время припадка не откусили себе язык.
Он решил запротестовать:
— Как же я смогу говорить, если вы прижмете мне язык к небу? — Только тогда он понял, что бормочет слишком быстро, визгливо и совсем-совсем не по-русски, а на какой-то странной, почти страшной смеси русского, Единого и грузинского языков.
Откуда взялось вдруг знание грузинского, он не понимал, может, от тещи Тамары, ведь, когда они с Любаней были еще совсем детьми, они часто говорили не совсем на том языке, к которому привык Рост, на котором говорили остальные люди в Боловске… А он и забыл такую подробность своего детства… Значит, и Любаня пусть в каком-то неявном виде, но знает грузинскую речь, подумал он мельком… Это было неважно, эти мысли следовало гнать — он их и погнал. Прочь из сознания, прочь! И его сознание подчинилось.
Он вообще становился каким-то совершенным мыслителем теперь, хотя не очень-то и рвался, но вот ведь — получалось!.. Или таким его сделало Полдневье? Эти мысли тоже следовало гнать, хотя размышления на эту тему были ему интересны, и именно сейчас. Но он был дисциплинированным мыслителем, вернее «мышленником»… Хотя откуда взялось это словцо, он уже точно не знал.