Я отвык ходить босиком, и мне трудно было передвигаться по каменным мостовым, а с натянутым на глаза капюшоном эта задача ещё больше усложнялась.
Раздражали и постоянно попадающиеся под ноги при пересечении поперечных улиц длинные каменные блоки с проемами стандартной ширины, не мешающими беспрепятственному проезду повозки, но зачастую представляющими собой серьезную опасность для того несчастного глупца, кто бредет за ней, прикованный к заднему борту короткой цепью, с колпаком, натянутым до самой груди. Подобные блоки устанавливаются прежде всего на расположенных в нижней части города улицах для того, чтобы по ним можно было передвигаться в сезон проливных дождей. О них-то я неизменно и спотыкался, калеча ноги и слыша доносящиеся со всех сторон насмешливые крики.
В колпаке, состоящем из нескольких слоев плотной кожи, стянутых у меня на горле кожаным ремнем, было неимоверно душно. Кроме того, он специально был сделан таким образом, чтобы раб, на голову которого он надет, мог с трудом улавливать доносящиеся снаружи звуки и не имел возможности говорить. Я задыхался, задыхался от недостатка воздуха и от накопившейся во рту слюны, которую я никак не мог проглотить.
Я задыхался, задыхался от недостатка воздуха и от накопившейся во рту слюны, которую я никак не мог проглотить. Я почувствовал, как кожаный хлыст ударил меня по ногам.
— Раб! — услышал я у себя за спиной.
В Аре, как, собственно, и по всему Гору, раб, которому уготована пытка и последующее сажание на кол, обязан беспрекословно выносить все возможные оскорбления и унижения, которым пожелает подвергнуть его любой свободный человек.
Меня, связанного, с надетым на голову колпаком, даже раб мог сейчас совершенно безнаказанно ударить или даже избить.
У тех, кто хлестал меня сейчас кнутами, осыпал бранью или швырял камнями, было мало оснований полагать, что я не раб. Я был босой, и единственное мое одеяние составляла короткая груботканая туника без рукавов, на груди и спине которой была вышита начальная буква горианского слова «кейджерус», что значит «раб».
Несколько раз я падал, но фургон не останавливался, и я принужден был с мучительными усилиями снова подниматься на ноги, хотя иногда перед этим повозка протаскивала меня, задыхающегося, по нескольку ярдов. Дважды какие-то дети ставили мне подножку, а один раз, под веселый смех толпы, то же самое сделал идущий рядом со мной охранник. Путешествию моему к Куруманскому невольничьему рынку не видно было конца.
А в это самое время Элизабет Кардуэл, наверное, с нетерпением ожидает начала торгов, когда она будет выставлена на продажу.
Я горько рассмеялся. Когда девушка впервые прибывает на Куруманский невольничий рынок, к её ошейнику прикрепляется жетон с указанием номера партии, выставленной на продажу. У Элизабет, Филлис и Вирджинии должен быть один номер. Сопроводительные документы на всех выставляемых на аукцион должны передаваться сотрудникам Куруманского работоргового дома накануне, чтобы они имели время подготовить все необходимые для продажи рабынь бумаги. Затем в документах проставляется порядковый номер рабыни и заверяется взятыми у неё отпечатками пальцев. Документы девушек дома Кернуса, выставляемых на продажу в Праздник Любви, находились в небольшом кожаном футляре, привязанном к ошейнику каждой из них вместе с номером партии. В эти бумаги и должен быть внесен выдаваемый сотрудниками Куруманского работоргового дома порядковый номер выставляемой на аукцион рабыни. Лана, которую Хо-Ту, обладая значительными полномочиями в доме Кернуса, решил выставить на продажу в Праздник Любви, также была доставлена в Куруманский квартал. Теперь Вирджиния могла быть уверена, что сопернице её очень нескоро достанется внимание возлюбленного ею Ремиуса.
Я снова споткнулся о широкий каменный блок, упал и долгое время не мог подняться на ноги, задыхаясь от затянувшегося у меня на шее кожаного ремня и цепи, за которую тащила меня неумолимо двигающаяся вперед повозка.
— Вот он, Куруманский квартал, — откуда-то словно издалека донеслись до меня приглушенные колпаком слова Филемона.
Фургон остановился, и я, почувствовав, как натяжение стягивающей мою шею цепи несколько ослабло, смог наконец отдышаться. Был вечер четвертого дня Праздника Любви — самый разгар работорговых аукционов, когда по решению Кернуса должны быть выставлены на продажу его красавицы дикарки. Завтра начнутся заключительные поединки и состязания при переполненных неистовствующими зрителями трибунах Стадионов Тарнов и Клинков, знаменующих собой торжественное окончание Праздника Любви. Завтра же на Стадионе Клинков, как сообщил мне Кернус, я должен буду умереть.
Я услышал смех двух девушек, почувствовал, как ноги мои что-то сжало, и тут маленькие женские руки с неожиданной силой толкнули меня вперед. Я ударился плечом о задний борт фургона, и обутая в тяжелую сандалию нога охранника резким ударом отшвырнула меня назад.
Цепь натянулась, и я, не удержавшись, упал на каменные плиты мостовой. Я начал было подниматься, но стоявший рядом воин надавил мне на плечи и оставил в прежнем положении. Второй воин, рванув меня за колпак, подставил мою голову под обутую сандалию одной из моих невидимых мучительниц. Я услышал её громкий смех. Затем я почувствовал удар по голове, и охранник, удерживая меня за капюшон, подставил мою беззащитную голову под ногу второй развлекавшейся девчонки.
— Ну, хватит, — донесся до меня голос Филемона. — Убирайтесь отсюда, рабыни.