Вечером к нему постучался кто-то и пришла Москва,
счастливая по виду, как постоянно, и с прежним громким сердцем.
Божко робко, от крайней нужды своего чувства, обнял Москву, а
она его стала целовать в ответ. В исхудалом горле Божко
заклокотала скрытая мучительная сила и он больше не мог
опомниться, узнавая единственное счастье теплоты человека на
всю жизнь.
3
Каждое утро, просыпаясь, Москва Честнова долго смотрела на
солнечный свет в окне и говорила в своем помышлении: «Это
будущее время настает», и вставала в счастливой безотчетности,
которая зависела, вероятно, не от сознания, а от сердечной силы
и здоровья. Затем Москва мылась, удивляясь химии природы,
превращающей обыкновенную скудную пищу (каких только нечистот
Москва не ела в своей жизни!) в розовую чистоту, в цветущие
пространства ее тела. Даже будучи сама собой, Москва Честнова
могла глядеть на себя, как на постороннюю, и любоваться своим
туловищем во время его мытья. Она знала, конечно, что здесь нет
ее заслуг, но здесь есть точная работа прошлых времен и
природы, — и позже, жуя завтрак, Москва мечтала что-то о
природе — текущей водою, дующей ветром, беспрерывно
ворочающейся, как в болезненном бреду, своим громадным
терпеливым веществом… Природе надо было обязательно
сочувтвовать — она столько потрудилась для создания человека,
— как неимущая женщина, много родившая и теперь уже шатающаяся
от усталости…
По окончании школы воздухоплавания Москву назначили
младшим инструктором при той же школе. Она теперь обучала
группу парашютистов способу равнодушного прыжка из аэроплана и
спокойствию характера при опускании в гулком пространстве.
Сама Москва летала, не ощущая в себе никакого особого
напряжения или мужества, она лишь точно, как в детстве,
считала, где»край», т.е. конец техники и начало катастрофы, и
не доводила себя до «края». Но «край» был гораздо дальше, чем
думали, и Москва все время отодвигала его.
Однажды она учавствовала в испытании новых парашютов,
пропитанных таким лаком, который скатывал прочь влагу атмосферы
и позволял делать прыжки даже в дождь. Честнову снарядили в два
парашюта — другой дали в запас. Ее подняли на две тысячи
метров и оттуда попросили броситься на земную поверхность
сквозь вечерний туман, развившийся после дождей.
Москва отворила дверь аэроплана и дала свой шаг в пустоту;
снизу в нее ударил жесткий вихрь, будто земля была жерлом
могучей воздуходувки, в которой воздух прессуется до твердости
и встает вверх — прочно, как колонна; Москва почувствовала
себя трубой, продуваемой насквозь, и держала все время рот
открытым, чтобы успевать выдыхать внизывающийся в нее в упор
дикий ветер.
Кругом нее было смутно от тумана, земля находилась
еще далеко. Москва начала раскачиваться, не видимая никем из-за
мглы, одинокая и свободная. Затем она вынула папиросу и спички
и хотела зажечь огонь, чтобы закурить, но спичка потухла; тогда
Москва скорчилась, чтобы образовать уютное тихое место около
своей груди, и сразу взорвала все спички в коробке, — и
огонь,схваченный вихревою тягой, мгновенно поджег горючий лак,
которым были пропитаны шелковые лямки, соединявшие тяжесть
человека с оболочкой парашюта; эти лямки сгорели в ничтожное
мгновение, успев лишь накалиться и рассыпаться в прах, — куда
делась оболочка, Москва не рассмотрела, так как ветер начал
сжигать кожу на ее лице вследствие жесткой, все более
разгорающейся скорости ее падения вниз.
Она летела с горячими красными щеками и воздух грубо драл
ее тело, как будто он был не ветер небесного пространства, а
тяжелое мертвое вещество, — нельзя было представить, чтобы
земля была еще тверже и беспощадней. «Вот какой ты, мир, на
самом деле» — думала нечаяно Москва Честнова, исчезая сквозь
сумрак тумана вниз. — Ты мягкий только когда тебя не
трогаешь!» Она дернула кольцо запасного парашюта, увидела землю
аэродрома в сигнальных огнях и закричала от внезапного мучения
— раскрывшийся парашют рванул ее тело вверх с такой силой, что
Москва почувствовала свои кости, как сплошь заболевшие зубы.
Через две минуты она уже сидела на траве, покрытая парашютом, и
стала выползать оттуда, вытирая слезы, выбитые ветром.
Первым к Москве Честновой подошел известный летчик
Арканов, не погнувший за десять лет работы ни одного хвостового
крюка, не знавший никогда ни неудачи, ни аварии.
Москва выползла из-под оболочки всесоюзной знаменитостью.
Арканов и другой пилот взяли ее под руки и повели в комнату
отдыха, приветствуя по пути. На прощанье Арканов сказал Москве:
«Нам жалко утратить вас, но кажется мы вас уже потеряли… Вы
понятия не имеете о Воздухофлоте, Москва Ивановна! Воздухофлот
это скромность, а вы — роскошь! Желаю вам всякого счастья!»
Через два дня Москву Честнову освободили на два года от
летной работы вследствие того, что атмосфера — это не цирк для
пускания фейерверков из парашютов.
Некоторое время о счастливом, молодом мужестве Москвы
Честновой писали газеты и журналы; даже за границей полностью
сообщили о прыжке с горящим парашютом и напечатали красивую
фотографию «воздушной комсомолки», но потом это прекратилось, а
Москва вообще не поняла своей славы: что это такое.
Она жила теперь на пятом этаже нового дома, в двух
небольших комнатах. В этом доме жили летчики, конструкторы,
различные инженеры, философы, экономические теоретики и прочие
профессии. Окна Москвы Честновой выходили поверх окрестных
московских крыш, и вдалеке — на ослабевшем умирающем конце
пространства видны были какие-то дремучие леса и загадочные
вышки; на заходе солнца там одиноко блестел неизвестный диск,
отражая последний свет на облака и на небо, — до этой влекущей
страны было километров десять, пятнадцать, но, если выйти из
дома на улицу, Москва Честнова не нашла бы туда дороги.