..
дышать…
— Помню, — сказал мужской голос. — Я же тебе давал
указания, как я бегал тогда на врагов: это был я.
— Тот был старый, — грустно сомневалась Москва.
— Пускай старый. Когда человек живет в виде маленькой
девчонки, ей шестнадцатилетний кажется пожилым стариком.
— Это верно, — произнесла Москва; ее голос был немного
лукав, немного печален, точно она была сорокалетней женщиной 19
века и дело шло в большой квартире. — Ты теперь сгорел и
обуглился.
— Вполне правильно, Муся, — сказал Комягин; он ее звал
сокращенно. — Я исчезаю, я старая песня, мой маршрут
кончается, я скоро свалюсь в овраг личной смерти…
Муся промолчала, потом сказала:
— И птица, какая пела твою песню, давно улетела в теплые
края. Ты какой-то весь жалкий человек, как бывший мужик!
— Истерся весь, — ответил Комягин. — Все понятно.
Теперь ничего не люблю, кроме порядочка в нашей республике.
Муся кротко засмеялась, как она умела.
— Ты рядовой запаса второго разряда! Как я тебя встретила
такого среди огромного количества?
Он объяснил:
— А мир ведь не очень велик, я два раза специально
вдумывался в это. Когда на глобус глядишь или на карту, кажется
— много, а так — не очень, и все ведь учтено и записано:
можно в полчаса глазами пробежать весь регистр населения и
территории — с именем, отчеством, фамилией и основными данными
характеристики!
В коридоре потух свет благодаря наступлению какого-то
максимального времени ночи и экономическому надзору
уполномоченного по энергии. Сарториус прислонился головой к
холодной канализационной трубе, которую когда-то обнимала
Москва, и слышал в ней с перерывами потоки нечистот верхних
этажей.
— И даже хорошо, что вся земля мала: на ней можно смирно
жить! — говорил Комягин.
Муся-Москва молчала. Наконец стукнула ее деревянная нога.
Сарториус понял, что она села.
— Комягин, неужели ты был большевиком? — спросила она.
— Ну зачем — не был нет никогда!
— А почему тогда ты с факелом бежал в семнадцатом году,
когда я еще только росла?
— Нужно было, — сказал Комягин. — В то время не было же
ведь ни милиции, ни осодмила — тем более. Жителям приходилось
самообороняться ото всех врагов.
— А где мы жили и ты, — там были почти нищие и одни
голодающие… У моего отца имущество стоило рубля три, и то его
надо было сорвать с тела и вырвать из пуза, — чего вы
сторожили, дураки, зачем ты с факелом бежал?
— Инспектором самоохраны был, бежал — посты проверял…
Когда всего мало, то значит бедность, а ее надо охранять тем
более, это самое дорогое, деревянная ложка делается
серебрянной! Вот тебе что!
— А стрельнул кто и в тюрьме крик голосов начался?.
..
Когда всего мало, то значит бедность, а ее надо охранять тем
более, это самое дорогое, деревянная ложка делается
серебрянной! Вот тебе что!
— А стрельнул кто и в тюрьме крик голосов начался?.. Ты
мне не ври!
— Чего врать! Правда — хуже. Стрельнул одинокий /тайный/
хулиган, а в тюрьме митинг был, там кормили хорошо и никто на
волю не уходил — приходилось с боем выдворять на свободу. Я
тоже щи там ел у надзирателя по знакомству.
Москва долго снимала одежду, сопела и шевелила деревянной
ногой, — она наверно укладывалась до утра.
Сарториус ждал в страхе дальнейшего конца. По коридору
изредка ходили жильцы в общую уборную, но к чужому человеку в
темноте они не присматривались, как привычные ко многим и
всяким непонятным явлениям.
— Ты слепой в крапиве, — сказала Москва за дверью. — Не
ложись со мной, гадость такая!
— Скрепишь, деревянная нога! — терпеливо указал ей
Комягин. — Ты жизни нашей сугубой не знаешь…
— Нет, я знаю. Убить тебя надо, вот в чем жизнь.
— Погоди, я ни одного дела не доделал, важнейших мыслей
не додумал…
— Ну когда ж ты успеешь это, ведь ты стареешь… На что
ты надеешься?
Комягин скромно сообщил, что он надеется выиграть по займу
несколько тысяч рублей и тогда одумается от мыслей и закончит
все начатые дела.
— Но ведь это может нескоро будет! — печально говорила
Москва.
— Если даже за час до смерти, и мне достаточно! —
определил Комягин. — Все равно, хоть и не выиграю, хоть и не
сделаю свою жизнь нормальной, все равно — я решил — как
почувствую естественную погибель, так примусь за все дела и
тогда все закончу и соображу — в какие-нибудь одни сутки, мне
больше не надо. Даже в час можно справиться со всеми житейскими
задачами!.. В жизни ничего особенного нету — я специально
думал о ней и правильно это заметил. Ведь это только так
кажется, что нужно жить лет сто и едва лишь тебе хватит такого
времени на все задачи! Отнюдь неверно! Можно прожить попусту
лет сорок, а потом сразу как приняться за час до гроба, так все
исполнить в порядочке, зачем родился!..
Они больше не говорили. Комягин, судя по звукам, улегся на
полу и долго вздыхал от огорчения, что время идет, а дела его
стоят. Сарториус стоял в унынии, не имея никакого решения. Он
слышал, как кто-то запер наружную входную дверь и ушел спать в
свою комнату последним человеком. Но Сарториус не боялся
пробыть всю ночь во тьме коридора; он ждал — не умрет ли
вскоре Комягин, чтобы самому войти в комнату и остаться там с
Москвой. Он не спал в ожидании, наблюдая в темной тишине, как
постепенно следует время ночи, полное событий. За третей
дверью, считая от канализационной трубы, начались закономерные
звуки совокупления; настенный бачок пустой уборной сипел
воздухом, то сильнее, то слабее, знаменуя работу могучего
водопровода; вдалеке, в конце коридора, одинокий жилец
принимался несколько раз кричать в ужасе сновидения, но утешить
его было некому и он успокаивался самостятельно; в комнате
напротив двери Комягина, кто-то, специально проснувшись,
молился богу шепотом: «Помяни меня, господи, во царствии твоем,
я ведь тоже тебя поминаю, — дай мне что-нибудь фактическое,
пожалуйста прошу!» В других номерах коридора также происходили
свои события — мелкие, но непрерывные и необходимые, так что
ночь была загружена жизнью и действием равносильно дню.