Наступила зима. Многие ночи Сарториус просидел в
учреждении, в то время как Лиза что-то печатала вдали на
машинке. Он спроектировал электрические весы, которые
взвешивали звезды на расстоянии, когда они показывались над
горизонтом востока, и его за это поцеловал замнаркома тяжелой
промышленности; но Сарториус постепенно терял интерес и к
весам, и к звездам: он чувствовал в себе смутное волнение, не
объяснимое его счастливой молодостью, и тайна человеческой
жизни была для него неясна; он чувствовал себя так, как будто
до него люди не жили и ему предстоит перемучиться всеми
мученьями, испытать все сначала, чтобы найти для каждого тела
человека еще не существующую, великую жизнь. В тоске и
нестерпимости, лишь бы задуматься и переменить мысли, он
целовал свою Лизу, и та принимала всерьез его чувство. Но после
он долго спал с испитым сердцем и просыпался в отчаянии. Москва
Честнова была права, что любовь это не коммунизм /будущее/ и
страсть грустна.
11
Зимою в два часа дня ночи подъемник 18-ой шахты
метрополитена сработал по аварийному сигналу — наверх была
поднята девушка-вахтер и вызвана карета скорой помощи. У той
девушки была размята правая нога в верхней полной части, выше
колена.
— Вам очень больно или нет? — наклонился к ней серый от
усталости и страха прораб.
— Ну конечно, но только не очень! — здраво ответила
шахтерка. — Я еще может быть встану сейчас…
Она действительно встала с носилок, прошла несколько шагов
и упала в снег. Из нее вышла кровь; на снегу, освещенном
прожектором, кровь казалась желтой, истощенной еще задолго в
теле, но лицо упавшей глядело блестящими глазами и губы были
красными от здоровья или высокой температуры.
— Как же это случилось с вами? — допрашивал ее прораб,
помогая ей лечь на подстилку.
— Не помню, — ответила раненая, — на меня вагонетки
наскочили и зажали в слепой проход… Но вы отойдите теперь, я
буду спать, а то боль чувствовать неохота.
Прораб отошел, готовый сам себе оторвать ногу, лишь бы эта
девушка уцелела полностью. Приехал автомобиль и увез уснувшую
шахтерку в хирургическую клинику.
В экспериментальной клинике находился Самбикин в качестве
ночного дежурного врача; срочных больных не привозили, он сидел
наедине с мертвой материей и пытался выбрать из нее то
малоизвестное вещество, которое было припасено для долгой, но
не случившейся жизни.
Перед Самбикиным лежал на опытном столе некогда
оперированный им ребенок. Он долго томился в больнице, однако
вчера умер и перед смертью стал на короткое время безумным,
потому что в костяных скважинах на его голове, где
производилась операция, появился гной и сразу, со скоростью
сгорания, отравил его сознание.
Перед Самбикиным лежал на опытном столе некогда
оперированный им ребенок. Он долго томился в больнице, однако
вчера умер и перед смертью стал на короткое время безумным,
потому что в костяных скважинах на его голове, где
производилась операция, появился гной и сразу, со скоростью
сгорания, отравил его сознание. Сестра рассказывала Самбикину,
что маленький больной закрыл на минуту спокойные хорошо
наполненные глаза, а открыл их пустыми и скучными, как
пробитыми насквозь.
Самбикин в долгом одиночестве гладил голое тело умершего,
как самую священную социалистическую собственность, и горе
нагревалось в нем, пустынное, не разрешимое никем.
К полночи он раскопал инструментом сердце в груди
покойного, затем вынул железу из области горла и стал
исследовать эти органы приборами и препаратами, выискивая, где
хранится заряд неистраченной живой энергии. Самбикин был
убежден, что жизнь есть лишь одна из редких особенностей вечной
мертвой материи и эта особенность скрыта в самом прочном
составе вещества, поэтому умершим нужно так же мало, чтобы
ожить, как мало нужно было, чтобы они скончались. Более того,
живое напряжение снедаемого смертью человека настолько велико,
что больной бывает сильнее здорового, а мертвый жизнеспособней
живущих.
Самбикин решил мертвыми оживлять мертвых, но его позвали к
раненой живой.
Шахтерку положили на стол перевязочной и накрыли лицо
двойной кисеей — она спала.
Самбикин осмотрел ее ногу; кровь вырывалась с давлением
наружу и слегка вспенивалась; кость была раздроблена по всему
сечению и внутрь раны въелись различные нечистоты. Но
окружающее тело имело нежный смуглый цвет и такую свежую
опухшую форму поздней невинности, что шахтерка заслуживала
бессмертия; даже сильный запах пота, исходивший из ее кожи,
приносил прелесть и возбуждение жизни, напоминая хлеб и
обширное пространство травы.
Самбикин распорядился о приготовлении изувеченной к
операции на завтрашний день.
Наутро Самбикин увидел на операционном столе Москву
Честнову; она была в сознании и поздоровалась с ним, но нога ее
стала темной и жилы на ней, переполненные мертвой кровью,
набухли, как у склерозной старухи. Москва уже была вымыта и ей
сбрили волосы в паху.
— Ну, теперь до свиданья! — сказал Самбикин, растирая
свои большие руки.
— До свиданья, — ответила Москва и стала блуждать
глазами, потому что сестра дала ей вдохнуть усыпляющее
вещество.