Окна Москвы Честновой выходили поверх окрестных
московских крыш, и вдалеке — на ослабевшем умирающем конце
пространства видны были какие-то дремучие леса и загадочные
вышки; на заходе солнца там одиноко блестел неизвестный диск,
отражая последний свет на облака и на небо, — до этой влекущей
страны было километров десять, пятнадцать, но, если выйти из
дома на улицу, Москва Честнова не нашла бы туда дороги…
Освобожденная из воздухофлота, Москва проводила свои вечера
одна, к Божко она больше не ходила, подруг своих не звала. Она
ложилась животом на подоконник, волосы ее свисали вниз, и
слушала, как шумит всемирный город в своей торжественной
энергии и раздается иногда голос человека из гулкой тесноты
бегущих механизмов; подняв голову, Москва видела, как восходит
пустая неимущая луна на погасшее небо, и чувствовала в себе
согревающее течение жизни… Ее воображение работало непрерывно
и еще никогда не уставало, — она чувствовала в уме
происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие;
в одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила
за огнем фонарей, чтоб они светили, за гулкими равномерными
ударами паровых копров на Москве-реке, чтоб сваи входили прочно
в глубину, и думала о машинах, день и ночь напрягающихся в
своей силе, чтоб горел свет в темноте, шло чтение книг,
мололась рожь моторами для утреннего хлебопечения, чтоб
нагнеталась вода по трубам в теплый душ танцевальных зал и
происходило зачатье лучшей жизни в горячих и крепких объятиях
людей — во мраке, уединении, лицом к лицу, в чистом чувстве
объединенного удвоенного счастья. Москве Честновой не столько
хотелось переживать самой эту жизнь, сколько обеспечивать ее —
круглые сутки стоять у тормозного крана паравоза, везя людей
навстречу друг другу, чинить трубу водопровода, вешать
лекарства больным на аналитических весах — и потухнуть вовремя
лампой над чужим поцелуем, вберя в себя то тепло, которое
только что было светом. Свои интересы она при этом не отвергала
— ей тоже надо было девать куда-нибудь свое большое тело, —
она их лишь откладывала до более дальнего будущего: она была
терпелива и могла ожидать.
Когда Москва свешивалась из своего окна в вечера
одиночества, ей кричали снизу приветствия прохожие люди, ее
звали куда-то в общий летний сумрак, обещали показать все
аттракционы парка культуры и отдыха и купить цветов и сливочных
тянучек. Москва смеялась им, но молчала и не шла. Позже Москва
видела сверху, как начинали населяться окрестные крыши старых
домов: через чердаки на железные кровли выходили семьи, стелили
одеяла и ложились спать на воздухе, помещая детей между матерью
и отцом; в ущельях же крыш, где-нибудь между пожарным лазом и
трубой, уединялись женихи с невестами и до утра не закрывали
глаз, находясь ниже звезд и выше многолюдства.
После полуночи
почти все видимые окна переставали светиться, — дневной
ударный труд требовал глубокого забвения во сне, — и шепотом,
не беспокоя сигналами, проходили поздние автомобили; лишь
изредка потухшие окна снова освещались на короткое время — это
приходили люди с ночных смен, ели что-нибудь, не будя спящих, и
сразу ложились спать; другие же, выспавшись, вставали уходить
на работу — машинисты турбин и паравозов, радиотехники,
бортмеханики утренних рейсов, научные исследователи и прочие
отдохнувшие.
Дверь в свою квартиру Москва Честнова часто забывала
закрывать. Однажды она застала незнакомого человека, спящего на
полу на своей верхней одежде. Москва подождала, пока проснется
ее усталый гость. Он проснулся и сказал, что будет жить тут в
углу — больше ему негде. Москва поглядела на этого человека;
ему было лет сорок, на лице его лежали окоченелые рубцы
миновавших войн и кожа имела бурый, обветренный цвет большого
здоровья и доброго сердца, а рыжеватые усы кротко росли над
утомленным ртом.
— Я бы не вошел к тебе без спроса, лохматая красавица, —
сказал неизвестный гость, — но телу нужно покой давать, а
места нету… Я тебя не обижу, считай меня как ничто, вроде
лишнего стола. Ты не звука, ни запаха не услышишь от меня.
Москва спросила его: кто он такой, гость объяснил про себя
все подробно, с предъявлением документов.
— Ну а то как же! — произнес вселившийся. — Я человек
обыкновенный, у меня все в порядке.
Он оказался весовщиком дровяного склада, родом из Ельца, и
Москва Честнова не решилась отдалять коммунизм из-за бедности в
жилищах и своего права на дополнительную площадь, — она
промолчала и дала жильцу подушку и одеяло. Жилец стал жить, по
ночам он вставал и подходил на цыпочках к постели спящей
Москвы, чтобы укрыть ее одеялом, потому что она ворочалась,
раскрывалась и прозябала; по утрам же он никогда не ходил в
уборную при квартире, не желая загружать ее своею гадостью и
шуметь водой, а отправлялся в публичный клозет на дворе. Через
несколько дней жизни в квартире Честновой весовщик уже укреплял
каблуки на стоптанных туфлях Москвы, втайне чистил ее осеннее
пальто от приставшего праха и согревал чай, с радостью ожидая
пробуждения хозяйки. Москва сначала ругала весовщика за
подхалимство, а потом, чтоб изжить такое рабство, ввела со
своим жильцом хозрасчет — стала штопать его носки и даже брить
его щетину по лицу безопасной бритвой.
Вскоре комсомольская организация определила Честнову на
временную работу в районный военкомат — для ликвидации
упущений в учете.