4
Однажды в коридоре военкомата стоял худой и бледный
вневойсковик с книжкой военного учета в руках. Ему казалось,
что в райвоенкомате пахло так же, как в местах длительного
заключения — безжизненностью томящегося человеческого тела,
сознательно ведущего себя скромно и экономично, чтобы не
возбуждать внутри себя замирающегося влечения к удаленной жизни
и не замучиться потом в тщетности, от тоски отчаяния.
Ему казалось,
что в райвоенкомате пахло так же, как в местах длительного
заключения — безжизненностью томящегося человеческого тела,
сознательно ведущего себя скромно и экономично, чтобы не
возбуждать внутри себя замирающегося влечения к удаленной жизни
и не замучиться потом в тщетности, от тоски отчаяния.
Равнодушная идеологичность убранства, сделанного по дешевому
госбюджету, и незначительность служащих лиц обещали пришедшему
человеку бесчувствие, происходящее от бедного или жестокого
сердца.
Вневойсковик ожидал служащую у одного окна, пока она
дочитывала стихи в книге; вневойсковик полагал, что от стихов
каждый человек становится добрее — он сам читал книги до
полуночи в молодости своей жизни и после того чувствовал себя
грустно и безразлично. Служащая, дочитав стих, начала ставить
вневойсковика на переучет, удивляясь тому, что этот человек, по
данным учетного бланка, не был ни в белой, ни в красной армии,
не проходил всеобщего военного обучения, не являлся никогда на
сборно-учебные пункты, не учавствовал в территориальных
соединениях и в походах Осовиахима и на три года пропустил срок
своей перерегистрации. Неизвестно, каким способом, в какой
тишине данный вневойсковик сумел укрыться от бдительности
домоуправлений, со своей военно-учетной книжкой устаревшего
образца.
Военнослужащая посмотрела на вневойсковика. Перед нею, за
изгородью, отделявшей спокойствие учереждения от людей, стоял
посетитель с давно исхудавшим лицом, покрытым морщинами
тоскливой жизни и скучными следами слабости и терпения; одежда
на вневойсковике была так же изношена, как кожа на его лице, и
согревала человека лишь за счет долговечных нечистот, въевшихся
в ветхость ткани; он смотрел на служащую с робкой хитростью, не
ожидая к себе сочувствия, и часто, опустив глаза, закрывал их
вовсе, чтобы видеть тьму, а не жизнь; на одно мгновение он
вообразил себе облака на небе — он любил их, потому что они
его не касались и он им был чужой.
Поглядев нечаянно в даль военкомата, вневойсковик
вздрогнул от удивления: на него смотрели два ясных глаза,
обросших сосредоточенными бровями, не угрожая ему ничем.
Вневойсковик много раз видел где-то такие глаза, внимательные и
чистые, и всегда моргал против этого взгляда. «Это настоящая
красная армия! — подумал он с грустным стыдом.— Господи!
Почему я зря пропустил всю свою жизнь, ради иждевения самого
себя!..» Вневойсковик всегда ожидал от учереждений ужаса,,
измождения и долготерпеливой тоски, — здесь же он увидел
вдалеке человека, сочувственно думающего по поводу него.
«Красная армия» встала с места, — она оказалась женщиной,
— и подошла к вневойсковику. Он испугался прелести и силы ее
лица, но из сожаления к своему сердцу, которое может напрасно
заболеть от любви, отвернулся от этой служащей.
Он испугался прелести и силы ее
лица, но из сожаления к своему сердцу, которое может напрасно
заболеть от любви, отвернулся от этой служащей. Подошедшая
Москва Честнова взяла у него учетную книжку и оштрафовала его
на пятьдесят рублей за нарушение учетного закона.
— У меня денег нету, — сказал вневойсковик. — Я лучше
как-нибудь живьем штраф отплачу.
— Ну как же? — спросила Москва.
— Не знаю, — тихо произнес вневойсковик. — мне так себе
живется.
Честнова взяла его за руку и отвела к своему столу.
— От чего вам так себе живется? — спросила она. — Вы
хотите что-нибудь?
Вневойсковик не мог ответить; он чувствовал, как пахло от
этой служащей красноармейской женщины мылом, потом и какою-то
милой жизнью, чуждой для его сердца, таящегося в своем
одиночестве, в слабом тлеющем тепле. Он нагнул голову и
заплакал от своего жалкого положения, а Москва Честнова в
недоумении отпустила его руку. Вневойсковик постоял немного, а
потом обрадовался, что его не задерживают, и скрылся в свое
неизвестное жилище, чтобы просуществовать как-нибудь до гроба
без учета и опасности.
Но Честнова нашла его адрес в переучетном бланке и через
некоторое время пошла в гости к вневойсковику.
Она долго ходила в глуши бауманского района, пока не
отыскала один небольшой жакт, в котором находился вневойсковик.
Это был дом с неработоспособным правлением и с дефицитным
балансом расходов, так что его стены уже несколько лет не
окрашивались свежей краской, а нелюдимый, пустой двор, где даже
камни истерлись от детских игр, давно требовал к себе
надлежащей заботы.
С печалью прошла Москва мимо стен и по смутно освещенным
коридорам этого жакта, как будто ее обидели или она была
виновата в чужой небрежной и несчастной жизни. Когда Москва
Честнова вышла по ту сторону дома, обращенную к длинному
сплошному забору, она увидела каменное крыльцо с железным
навесом, под которым горел электрический фонарь. Она
прислушалась к шуму в окружающем воздухе — за забором
сбрасывали тес на землю и слышно, как внизывались лопаты в
грунт; у железного навеса стоял непокрытый лысый человек и
играл на скрипке мазурку в одиночестве. На каменной плите
лежала шляпа музыканта, прожившая все долгие невзгоды на его
голове — и некогда она покрывала шевелюру молодости, а теперь
собирала деньги для пропитания старости, для поддержания
слабого сознания в ветхой голой голове.
Честнова положила в эту шляпу рубль и попросила сыграть ей
что-нибудь Бетховена. Не сказав никакого слова, музыкант
доиграл мазурку до конца и лишь затем начал Бетховена.