Вскоре пришли сразу десять человек: путешественник
Головач, механик Семен Сарториус, две девушки подруги — обе
гидравлики, композитор Левченко, астроном Сицылин, метеоролог
авиаслужбы Вечкин, конструктор сверхвысотных самолетов
Мульдбауэр, электротехник Гунькин с женой, — но за ними опять
послышались люди и еще пришли некоторые. Все уже были знакомы
между собой — по работе, по встречам и по разным сведениям.
Пока не началось заседание, каждый предался своему
удовольствию — кто дружбе, кто пище, кто вопросам на
нерешенные задачи, кто музыке и танцам. Кузьмина нашла
небольшую комнату с новым роялем и с наслаждением играла там
девятую симфонию Бетховена — все части, одна за другой, по
памяти. У нее сжималось сердце от глубокой свободы и
воодушевленной мысли этой музыки и от эгоистической грусти, что
она сама так сочинять не умеет. Электротехник Гунькин слушал
Кузьмину и думал о высокой частоте электричества,
простреливающей вселенную насквозь, о пустоте высокого грозного
мира, всасывающего в себя человеческое сознание… Мульдбауэр
видел в музыке изображение дальних легких стран воздуха, где
находится черное небо и среди него висит немерцающее солнце с
мертвым накалом своего света, где — вдалеке от теплой и
смутно-зеленой земли — начинается настоящий серьезный космос:
немое пространство, изредка горящее сигналами звезд — о том,
что путь давно свободен и открыт… Скорее же покончить с
тяжкой возней на земле и пусть тот же старый Сталин направит
скорость и напор человеческой истории за черту тяготения земли
— для великого воспитания разума в мужестве давно
предназначенного ему действия.
Немного спустя сюда же пришла Москва Честнова и молча
улыбалась от радости видеть своих товарищей и слышать музыку,
возбуждающую ее жизнь на исполнение высшей судьбы.
Позже всех в клуб явился хирург Самбикин; он только что
был в институтской клинике и сам делал перевязку оперированному
им мальчику. Он пришел подавленный скорбью устройства
человеческого тела, сжимающего в своих костях гораздо более
страдания и смерти, чем жизни и движения. И странно было
Самбикину чувствовать себя хорошо — в напряжении своей заботы
и ответственности. Весь его ум был наполнен мыслью, сердце
билось покойно и верно, он не нуждался в лучшем счастьи, — и в
то же время ему становилось стыдно от сознания этого своего
тайного наслаждения… Он хотел уже уйти из клуба, чтобы
поработать ночью в институте над своим исследованием о смерти,
но вдруг увидел проходящую Москву Честнову. Неясная прелесть ее
наружности удивила Самбикина; он увидел силу и светящееся
воодушевление, скрытые за скромностью и даже робостью лица.
Неясная прелесть ее
наружности удивила Самбикина; он увидел силу и светящееся
воодушевление, скрытые за скромностью и даже робостью лица.
Раздался звонок к началу заседания. Все пошли из комнаты, где
находился Самбикин, одна Честнова задержалась, укрепляя чулок
на ноге. Когда она управилась с чулком, то увидела одного
Самбикина, глядевшего на нее. От стеснения и неловкости — жить
в одном мире, делать одно дело и не быть знакомыми — она
поклонилась ему. Самбикин подошел к ней и они отправились
вместе слушать заседание.
Они сели рядом и среди речей, славы и приветствий Самбикин
ясно слышал пульсацию сердца в груди у Москвы.
Он спросил ее шепотом в ухо:
— Отчего у вас сердце так стучит? Я его слышу!
— Оно летать хочет, и бьется, — с улыбкой прошептала
Москва Самбикину. — Я ведь парашютистка!
«Человеческое тело летало в каких-то погибших тысячелетиях
назад, — подумал Самбикин. — Грудная клетка человека
представляет свернутые крылья».
Он попробовал свою нагретую голову — там тоже что-то
билось, желая улететь из темной одинокой тесноты.
После собрания наступило время общего ужина и развлечений.
Молодые гости разошлись по многим помещениям, прежде чем сесть
к общему столу.
Механик Сарториус пригласил Москву Честнову танцевать и
она пошла кружиться с ним, с любопытством разглядывая великое
круглое лицо знаменитого изобретателя в области точной
индустрии, инженера-расчетчика мирового значения. Сарториус
держал Москву крепко, танцевал тяжко и робко улыбался, выдавая
свое сжатое влечение к Москве. Москва же смотрела на него как
влюбленная — она быстро предавалась своему чувству и не играла
женскую политику равнодушия. Ей нравился этот неинтересный
человек, ростом меньше ее, с добрым и угрюмым лицом, который не
вытерпел своего сердца и пошел на крайнюю для себя смелость —
приблизился к женщине и пригласил ее танцевать. Но вскоре это,
наверно, ему наскучило, руки его уже привыкли к теплоте тела
Москвы, горячего под легким платьем, и он начал что-то
бормотать. Москва же, услышав такое, сразу обиделась:
— Сам меня обнимает, сам со мной танцует, а думает совсем
другое! — сказала она.
— Это я так, — ответил Сарториус.
— Сейчас же скажите, что — так! — нахмурилась Москва и
перестала танцевать.
Самбикин ветром пронесся мимо них, — он тоже танцевал,
приурочившись к какой-то комсомолке большой миловидности.
Москва улыбнулась ему:
— Неужели и вы танцуете? Вот странный какой!
— Надо жить всесторонне! — с хода ответил ей Самбикин.
— А вам охота? — крикнула ему Москва.
— Нет, я притворяюсь! — ответил ей Самбикин. — Это
теоритически!
Комсосмолка, обидевшись, сейчас же покинула Самбикина, и
он засмеялся.