..
Он стоял долго; все теперь было для него решенным и
посторонним. Чужие люди ехали на трамвае по улице и звуки
движения и разговорная речь доносились до слуха Сарториуса
точно издалека; он слушал их без интереса и любопытства, как
больной и одинокий. Он захотел сейчас же уйти домой, лечь под
одеяло и согреть свою внезапную боль до того, чтоб она отошла к
утру, когда снова придется идти [на работу].
За его спиной наслаждались его сверстники сознанием своего
успеха и будущей технической мечтой. Мульдбауэр говорил о слое
атмосферы на высоте где-то между пятьюдесятью и стами
километров; там существуют такие электромагнитные, световые и
температурные условия, что любой живой организм не устанет и не
умрет, но будет способен к вечному существованию среди
фиолетового пространства. Это было «Небо» древних людей и
счастливая страна будущих: за далью близко стелющейся непогоды
действительно находится блаженная страна. Мульдбауэр
предсказывал близкое завоевание стратосферы и дальнейшее
проникновение в синюю высоту мира, где лежит воздушная страна
бессмертия; тогда человек будет крылатым, а земля останется в
наследство животным и вновь, навсегда зарастет дебрями своей
ветхой девственности. «И животные это предчувствуют! —
убежденно говорил Мульдбауэр. — Когда я гляжу им в глаза, мне
кажется — они думают: когда же это кончится, когда же вы
оставите нас! Животные думают: когда же люди оставят их одних
для своей судьбы!»
Сарториус скучно улыбнулся; он хотел бы сейчас остаться в
самом низу земли, поместиться хотя бы в пустой могиле и
неразлучно с Москвой Честновой прожить жизнь до смерти. Однако
ему жалко было оставить без своего ответа эти ночные звезды, с
детства глядящие на него, быть безучастным к всеобщей жизни,
наполненной трудом и чувством сближения между людьми, он боялся
идти по городу безмолвным, склонив голову, с сосредоточенной
одинокой мыслью любви и не желал стать равнодушным к своему
столу, набитому идеями в чертежах, к своей железной пролежанной
койке, к настольной лампе, его терпеливому свидетелю во тьме и
тишине рабочих ночей… Сарториус гладил свою грудь под
сорочкой и говориль себе: «Уйди, оставь меня опять одного,
скверная стихия! Я простой инженер и рационалист, я отвергаю
тебя, как женщину и любовь… Лучше я буду преклоняться перед
атомной пылью и перед электроном!» Но мир, стелющийся перед его
глазами огнем и шумом, уже замирал в своих звуках, заходил за
темный порог его сердца и оставлял после себя живым лишь
единственное, самое трогательное существо на свете. Неужели он
откажется от него, чтобы поклониться атому, пылинке и праху?
Москва Честнова вышла к Сарториусу на балкон.
Она ему
сказала с улыбкой:
— Почему вы такой печальный… Вы меня любите или нет?
Она дышала на него теплотой улыбающегося рта, платье ее
шелестело, — скука зла и мужества охватила Сарториуса. Он
ответил ей:
— Нет. Я любуюсь другою Москвой — городом.
— Ну тогда ничего, — охотно примирилась Честнова. —
Пойдемте ужинать. Там ест больше всех товарищ Селин… Весь
объелся, сидит красный, а глаза все время печальные. Не знаете
почему?
— Нет, — тихо ответил Сарториус. — Я сам тоже
печальный.
Москва пригляделась во тьме к его несоразмерному лицу, по
нему шли слезы при открытых глазах.
— Лучше не плачьте, — сказала Москва. — Я тоже вас
люблю…
— Вы врете, — не поверил Сарториус.
— Нет, правда, — совершенно верно! — воскликнула
Честнова. — Пойдемте отсюда поскорей…
Когда они проходили под руку среди торжествующих друзей,
Самбикин посмотрел на них своими глазами, забывшими моргать и
отвлеченными размышлением в далекую сторону от личного счастья.
У выхода перед грудью Москвы очутился Божко и с уважением
произнес свою терпеливую просьбу. Честнова настолько
обрадовалась ему, что схватила со стола кусок торта и сразу
угостила Божко.
Виктор Васильевич служил теперь в тресте весоизмерительной
промышленности и был увлечен всецело заботой о гирях и весах.
Он попросил Москву Ивановну познакомить его с таким знаменитым
инженером, который мог бы изобрести простые и точные весы, чтоб
их можно было сделать за дешевую цену для всех колхозов и
совхозов и для всей советской торговли. Божко здесь же сообщил,
не видя грусти Сарториуса, о великих и незаметных бедствиях
народного хозяйства, о дополнительных трудностях социализма в
колхозах, о снижении трудодней, о кулацкой политике,
развертывающейся на основе неточности гирь, весов и безменов, о
массовом, хотя и невольном, обмане рабочего потребителя в
кооперации и распределителях… И все это происходит лишь
благодаря ветхости государственного весового парка, устарелой
конструкции весов и недостатку металла и дерева для постройки
новых весовых машин.
— Вы меня извините, что я пришел сюда невольно, —
говорил Божко. — Я понимаю, что я скучный. Здесь говорили, а я
слышал, как человек скоро будет летающим и счастливым. Я это
буду слушать всегда и с удовольствием, но нам нужно пока
немного… Нам нужно хлеб и крупу вешать в колхозах с
правильностью.
Москва улыбнулась ему с кротостью своего преходящего
нрава:
— Вы прекрасный, советский наш человек!.