Но Комягин еще постоял с нею в коридоре.
— Вы не обижайтесь…
— Я не обижаюсь, вы мне нравитесь немного, — ответила
Москва.
Комягин все же огорчился и наклонил голову.
— Она ведь мне женою была… Она плохо пахла, рожала от
меня детей, а дети умерли… Мы вместе с ней спали нечистые.
Она мне стала как брат, она теперь худеет и дурнеет, — любовь
наша уже превратилась во что-то лучшее — в нашу общую
бедность, в наше родство и грусть в объятиях…
— Я это понимаю, — тихо согласилась Москва. — Ты такой
маленький гад, который живет в своей земляной дырочке. Я
девочкой их видала, когда лежала в поле вниз лицом.
— Это вполне понятно, — охотно согласился Комягин. — Я
человек ничто.
Москва нахмурилсь: «Ну зачем, зачем он есть на свете?
Из-за одного такого все люди кажутся сволочью, и каждый бьет их
чем попало насмерть!»
— Я когда-нибудь приду к вам и буду женой, — сказала
Москва.
— Я вас буду дожидаться, — согласился Комягин.
Но Москва быстро передумала, как еще не затвердевшее и
неверное существо:
— Нет, не ждите, я никогда не приду в этот дом, — ты
жалкий мертвец!
Она стала раздраженной и несчастной и прислонилась головой
к стене.
В коридоре потух свет из экономии. Комягин ушел в свою
комнату и оттуда долго слышались сквозь временную стену звуки
измученной люви и дыханье человеческого изнеможения. Москва
Честнова прижалась грудью к канализационной холодной трубе,
проходящей с верхнего этажа вниз; она присмирела от стыда и
страха и ее сердце билось страшнее, чем у Комягина за
перегородкой. Но когда она сама делала тоже самое, она не
знала, что постороннему человеку бывает так же грустно, и
неизвестно отчего.
Нет, не здесь проходит вдаль большая дорога жизни — не в
бедной любви, не в кишках и не в усердном разумении точных
мелочей, как делает Сарториус.
Она вышла наружу, была уже ночь. Громадные облака,
освещенные лишь собственным слабым светом, прилегали близко к
поверхности городских крыш и уносились в тьму полей, в
скошенные пространства пустой, оголтелой земли.
Честнова пошла к центру, глядя во все попутные ярко
освещенные окна жилищ и станавливаясь у некоторых из них. Там
пили чай с семьей или гостями, прелестные девушки играли на
роялях, из радиотруб раздавались оперы и танцы, спорили юноши
по вопросам арктики и стратосферы, матери купали своих детей,
шептались двое-трое контрреволюционеров, поставив на стуле у
двери гореть открытый примус, чтоб их слов не расслышали
соседи.
.. Москва настолько интересовалась происходящим на
свете, что вставала носками туфель на выступы фундамента и
засматривалась внуть квартир, пока ее не осмеивали прохожие.
Она провела несколько часов в таком наблюдении и повсюду
замечала радость или удовольствие, однако ей самой делалось все
более печально. Все люди были заняты лишь взаимным эгоизмом с
друзьями, любимыми идеями, теплом новых квартир, удобным
чувством своего удовлетворения. Москва не знала, к чему ей
привязаться, к кому войти, чтобы жить счастливо и обыкновенно.
В домах ей не было радости, в тепле печей и в свете настольных
абажуров она не видела покоя. Она любила огонь дров в печах и
электричество, но так, как если бы она сама была не человеком,
а огнем и электричеством — волнением силы, обслуживающей мир и
счастье на земле.
Москве уже дано хотелось есть, поэтому она вошла в ночной
ресторан. Денег у нее не было никаких, но она села и взяла
ужин. Все время оркестр играл какую-то безумную европейскую
музыку, содержащую центробежные силы; после танцев под эту
музыку хотелось свернуться телом в теплоту и лечь в тесный,
уединенный гроб. Не обратив на это внимания, Москва приняла
участие в танцах среди зала; ее приглашал почти всякий человек
из публики, находя в ней что-то утраченное в самом себе. Вскоре
иные уже плакали, уткнувшись в платье Москвы, потому что
опились вина, другие тут же исповедывались с точными
подробностями. Сферический зал ресторана, оглушенный музыкой и
воплями людей, наполненный мучительным дымом курения и
сдавленных страстей, этот зал словно вращался — всякий голос в
нем раздавался дважды и страдание повторялось; здесь человек
никак не мог вырваться из обычного — из круглого шара своей
головы, где катались его мысли по давно проложенным путям, из
сумки сердца, где старые чувства бились как пойманные, не
впуская ничего нового, не теряя привычного, и краткое забвение
в музыке или в любви ко встречной женщине кончались либо
раздражением, либо слезами отчаяния. Чем позже шло время, тем
больше сгущалось веселье, тем быстрее вращался сферический зал
ресторана, и многие гости забыли, где дверь, и в испуге
кружились на одном месте посреди, предполагая, что танцуют.
Нестарый, долго молчавший человек, с темным светом в глазах, с
наслаждением и садизмом угощал Москву, точно он внедрял в нее
не сладкое кушанье, а собственное доброе сердце. Но Честнова
вспоминала другие вечера, проведенные со своими сверстниками;
она видела там за открытыми летними окнами простое поле,
открытое в плоскость бесконечности, и в груди ее товарищей не
вращалась эта сферическая, вечно повторяющаяся мысль,
приходящая к своему отчаянию, — там была стрела действия и
надежды, напряженная для безвозвратного движения вдаль, в
прямое жесткое пространство.