Но все звуки
прекратились, события, видимо, углубились в середину тел
спящих, зато одни маятники часов-ходиков стучали по комнатам во
всеуслышание, точно шел завод важнейшего производства. И
действительно, дело маятников было важнейшее: они сгоняли
накапливающееся время, чтобы тяжелые и счастливые чувства
проходили без задержки сквозь человека, не останавливаясь и не
губя его окончательно.
В комнате Комягина маятник не постукивал; оттуда слышалось
одно чистое, ровное дыхание уснувшей Москвы; другого дыхания
слышно не было — Сарториус не мог его уловить. Подождав еще
немного, он постучал в дверь.
— Кто там? — сразу спросила Москва.
— Я, — сказал Сарториус.
Не вставая, Честнова скинула крючок пальцем целой ноги.
Сарториус вошел. В комнате горел свет, не потушенный со
времени проверки облигаций. На полу, на постилке лежал Комягин
с головою, наглухо завернутой в толстое одеяло; кругом груди
одеяло держалось тонкой впивающейся веревкой. Москва была одна
на кровати, покрытая простыней; она улыбнулась Сарториусу и
стала с ним беседовать. Потом Сарториус спросил ее:
— Как ты сюда попала, в чужую комнату, и зачем?
Москва ответила, что ей некуда было деться. Самбикин
сначала любил ее, но потом задумался над ней, как над проблемой
и беспрерывно молчал. Ей и самой стало совестно жить среди
прежних друзей, в общем убранном городе, будучи хромой, худой и
душевной психичкой, поэтому она решила укрыться у своего
бедного знакомого, чтобы переждать время и снова повеселеть.
Она сидела на кровати, Сарториус находился рядом с ней.
Вскоре она опустила свое побледневшее лицо, ее большие темные
волосы укрыли ее щеки и она заплакала в чаще своих кос.
Сарториус начал успокаивать ее посредством объятий, но ей это
было все равно; она стыдилась и глубоко прятала свою деревянную
ногу под юбку.
— Он спит? — спросил Сарториус про Комягина.
— Не знаю, — сказала Москва. — Может быть умер, — он
сам хотел. Попробуй его ноги.
Сарториус попробовал концы ног Комягина, они были одеты,
как в галстуки, в остатки носков — целы были только верхние
части, а подошвы и пальцы обнажились наголо. Пальцы ног и пятки
оказались холодными до самых костей и все тело лежало в
беспомощном положении.
— Наверно умер, — сказал Сарториус.
— Пора ему, — тихо произнесла Москва.
Сарториус молча обрадовался, что никого нет живого в
помещении, кроме него с прежней, любимой Москвой, еще более
милой и сердечной для него, что счастье и слава ее временно
остановились, оттого перед нею все опять лишь впереди, и у него
не было никакого сожаления к Комягину. Ночь шла давно, оба они
утомились и легли рядом лежать на постели.
Ночь шла давно, оба они
утомились и легли рядом лежать на постели.
Комягин был неподвижен на далеком полу; чтобы не запачкать
постилки, ему Москва еще с вечера наложила на пол старые
«Известия» 1927 года и теперь свет освещал сообщения о минувших
событиях. Сарториус обнял Москву и ему стало хорошо.
Часа через два по коридору пошли ходить люди, готовясь к
службе и работе. Сарториус очнулся и сел на кровати; Москва
спала рядом и лицо ее во сне было смирное и доброе, как хлеб,
— не совсем похожее на обычное. Комягин лежал в прежнем виде,
электричество горело ярко и освещало всю комнату, где все
требовало переделки или окончания. Сарториус понял, что любовь
происходит от не изжитой еще всемирной бедности общества, когда
некуда деться в лучшую, высшую участь. Он потушил свет и лег,
чтобы опомниться от наступившего состояния. Слабый свет, точно
лунный, начал распространяться по стене над дверью, проникая
через окно с утреннего неба, и когда он озарил всю комнату, в
ней стало еще более тесно и грустно, чем ночью при огне.
Сарториус подошел к окну; за ним был виден зимний дымный
город; очередной рассвет пробирался по обвисшему животу
равнодушной тучи, из которой нельзя ждать ни ветра, ни грозы.
Но миллионы людей уже зашевелились на улицах, неся в себе
разнообразную жизнь; они шли среди серого света трудиться в
мастерские, задумываться в конторах и чертежных бюро, — их
было много, а Сарториус был один, неразлучно с собою никогда.
Душа и мысль его, заодно с однообразным телом, было устроены до
смерти одинаково.
Мертвец Комягин лежал свидетелем вновь сбывшейся любви
Сарториуса /случившихся комнатных событий/, но не двигался и не
завидовал; Москва спала в отчуждении, повернувшись к стене
прелестным лицом.
Сарториус испугался, что ему изо всего мира досталась лишь
одна теплая капля, хранимая в груди, а остального он не
почувствует и скоро ляжет в угол, подобно Комягину. Сердце его
стало как темное, но он утешил его обыкновенным понятием,
пришедшим ему в ум, что нужно исследовать весь объем текущей
жизни посредством превращения себя в прочих людей. Сарториус
погладил свое тело по сторонам, обрекая его перемучиться на
другое существование, которое запрещено законом природы и
привычкой человека к самому себе. Он был исследователем и не
берег себя для тайного счастья, а сопротивление своей личности
предполагал уничтожить событиями и обстоятельствами, чтобы по
очереди в него могли войти неизвестные чувства других людей.
Раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо
вникнуть во все посторонние души — иначе ведь некуда деться; с
самим собою жить нечего, и кто так живет, тот погибает задолго
до гроба /можно только вытаращить глаза и обомлеть от
идиотизма/.
Сарториус прислонился лицом к оконному стеклу, наблюдая
любимый город, каждую минуту растущий в будущее время,
взволнованный работой, отрекающийся от себя, бредущий вперед с
неузнаваемым и молодым лицом.