Груняхину
казалось, что глаза его больше не болят и Москва Честнова не
потребуется ему никогда, ибо много хороших женщин ходило здесь
через дорогу, но сердце его ни к кому не лежало.
К вечеру он поступил в орс одного незначительного завода в
Сокольниках, делавшего какое-то подсобное оборудование, и
новому работнику дали место в общежитии, поскольку человек не
имел ничего, кроме своего небольшого одетого тела с круглым и
по виду неумным лицом наверху.
Через несколько дней Груняхин уже вошел в страсть своей
работы: он ведал заготовкой хлеба к обеду, нормировкой овощей в
котел и рассчитывал мясо, чтобы каждому досталось по
справедливому куску. Ему нравилось кормить людей, он работал с
честью и усердием, кухонные весы его блестели чистотой и
точностью, как дизель.
По вечерам, томимый одиночеством и свободой, Груняхин
скитался по бульварам до последних трамваев. Когда же наступал
час ночи и вагоны на большой скорости спешили в парк, Иван
Груняхин садился в их пустынные помещения и оглядывал их с
интересом, точно тысячи людей, бывшие здесь днем, оставили свое
дыхание и лучшее чувство на пустых местах. Кондукторша, иногда
старая, иногда молодая, милая и сонная, сидела здесь одна и
дергала бечеву на безлюдных остановках, чтобы скорее кончался
последний маршрут.
Став вторым человеком своей жизни, Груняхин подходил к
кондукторше и заговаривал с ней о постороннем, не имеющем
отношения ко всей окружающей видимой действительности, но зато
она начинала чувствовать в себе невидимое. Одна кондукторша с
прицепного вагона согласилась на слова Груняхина и он обнял ее
на ходу, а потом они перешли в задний тамбур, где видно более
смутно, и неслись в поцелуях три остановки, пока их не заметил
какой-то человек с бульвара и не закричал им «ура!».
С тех пор он изредка повторял свое знакомство с ночными
кондукторшами, — иногда удачно, но чаще всего нет. Однако его
все более занимала не такая частная, текущая бесследно любовь,
а неизвестный человек Груняхин, судьба которого поглощала его.
Работая далее в орсе, он постепенно увлекся своим трудом и
окружением и начал даже упиваться жизнью. Он приобрел себе
шкаф, наполнил его книгами и стал изучать мировую философию,
наслаждаясь всеобщей мыслью и тем, что добро в мире неизбежно,
даже скрыться от него никому нельзя. Законы золотого правила
механики и золотого сечения по большому кругу действовали всюду
и постоянно. Выходило, что благодаря лишь действию одной
природы маленькая работа всегда даст большие успехи и каждому
достанется кусок из золотого сечения — самый громадный и
сытный. Следовательно, не только труд, но и ухищрение, умелость
и душа, готовая на упоение счастьем, определяли судьбу
человека. Еще Архимед и александриец Герон ликовали по поводу
золотых правил науки, которые обещали широкое блаженство
человечеству: ведь одним граммом на неравноплечном рычаге можно
поднять тонну, даже целый земной шар, как рассчитывал Архимед.
Луначарский же предполагал зажечь новое солнце, если нынешнее
окажется недостаточным или вообще надоевшим и некрасивым.
Утешенный чтением, Иван Груняхин работал хорошо на
производстве. В течение одного месяца он, по указанию
начальника орса, целиком изменил унылое убранство столовой на
роскошное и влекущее. Груняхин заключил на год договор с
трестом зеленого строительства, а так же с Мосмебелью и другими
организациями. Он поставил сменные горшки с цветами и постелил
ковровые дорожки; затем усилил циркуляцию воздуха и сам починил
электромотор для второго, испорченного вентилятора, с трудом
вспомнив электротехнику и более не интересуясь ею. На стенах
столовой и сборочного цеха Груняхин повесил крупные картины с
изображением эпизодов доисторической жизни: падение Трои, поход
аргонавтов, смерть Александра Македонского, — директор завода
похвалил его за вкус.
— Нам нужно, чтоб было загадочно и хорошо, как будто
несбыточно, — сказал директор Груняхину. — Но это все пустяки
по сравнению с нашей реальностью! Однако — пусть висит:
история раньше была бедна и спрашивать с нее много нечего.
Под влиянием общего приличия и благополучия Груняхин
застыдился и начал приобретать в свое личное пользование нижнее
белье, ботинки, фрукты, и стал уже мечтать о любящей, единой
жене. Иногда он вспоминал о прошлом бедном тресте весов и гирь,
когда он еще был Сарториусом, — там было грустно и тепло от
своего сердца и жены не требовалось; но теперь, став другим
человеком, Груняхину нужно было хотя бы искусственное
согревание семьей и женщиной.
В цехе новых конструкций работал старшим монтером
Константин Арабов, человек лет тридцати, член общества Динамо,
превосходный собою, знавший наизусть Пушкина. Его встречал
несколько раз дежурный инженер Иван Степанович Груняхин, но не
обращал внимания, — как часто бывает, что люди, участь которых
войдет в ваше сердце, долго живут незаметно… Арабов увлекся
одной бригадиршей, французской комсомолкой Катей Бессонэ-Фавор,
забавной и разумной девушкой, и ушел с нею жить в любви
навсегда, оставив жену с двумя сыновьями — одному было
одиннадцать лет, а другому восемь. Жена Арабова, еще молодая,
но грустная, приходила некоторое время на завод к концу работы,
чтобы поглядеть на своего мужа, от которого ее сердце, должно
быть, не могло сразу отвыкнуть. Потом она перестала ходить;
чувство ее любви пришло в изнеможение и прекратилось. Вскоре
Груняхин узнал от Кати Бессонэ, что одиннадцатилетний сын
Арабова застрелился из оружия соседа по квартире и оставил
записку как большой человек. Катя, горюя, говорила в слезах,
что где-то в комнате заскучал и самостятельно умер ребенок — в
то время, когда она упивалась счастьем с его отцом. Груняхин
вздрогнул от испуга и удивления перед такой смертью, точно
слабый вопль раздался перед ним среди всеобщего молчания.