— Видать! — произнес дворник и ушел. — Прежде, было,
совсем не думали, а жили без глупости, как умные, — сказал он
за дверью.
Через два дня Груняхин прописался временным жильцом, но
Чебуркова велела ему переписаться на постоянную жизнь.
— Кто поверит, чтоб в одной комнате с кухней мужик с
бабой врозь жили! — раздражительно заявила она. — А я тебе не
девка, а женщина, — вот завтрашний день в загс со мной
пойдешь, не живая буду! А то ступай, откуда пришел!
Все прошло формально и скоро, и жизнь Груняхина смирилась
в чужой комнате. Он работал, Матрена Филипповна хозяйствовала,
выражала разное недовольство и редко вспоминала сына, скорее
всего лишь затем, чтобы после слез наступило то облегчение,
которое равно наслаждению сердца; другое счастье она испытывать
не могла или ей не встречалось случая. Втайне для нее самой
смерть сына стала постепенно причиной тихого счастья ее жизни
— после кратких слез, в медленных подробных воспоминаниях; и
она призывала Ивана Степановича учавствовать в ее бедном
чувстве, где однако было согревающее тепло темного упоенья
собственной скорбью и все терпение ее души. В такое время она
всегда становилась более доброй и кроткой, чем требовал ее
характер. Груняхин даже любил, когда Матрена Филипповна вдруг
начинала плакать о своем погибшем ребенке, — тогда и Ивану
Степановичу перепадала от жены какая-нибудь нежность или
льгота.
Обыкновенно же Чебуркова ходить мужу никуда не позволяла,
кроме работы, и следила по часам — вовремя ли он возвращается,
а в собрания она не верила и начинала плакать и браниться, что
второй муж тоже подлец и изменяет ей. Если же муж все же
запаздыал, то Матрена Филипповна, отворив ему дверь, начинала
его бить любым предметом — старым валенком, вешалкой вместе с
одеждой, самоварной трубой от бывшего когда-то самовара,
башмаком со своей ноги и другой внезапной вещью, — лишь бы
изжить собственное раздраженье и несчастье. В эти минуты Иван
Степанович с удивлением смотрел на Матрену Филипповну, а она
жалостно плакала, — оттого, что одно горе ее превратилось в
другое, но не исчезло совсем. Груняхин, видевший уже многую
жизнь, особо не мучился от такого обращения.
Второй сын Матрены Филипповны смотрел на ссору матери с
новым отцом равнодушно, так как мать всегда одолевала отца. Но
когда Иван Степанович схватил однажды руки жены, потому что она
стала драть ногтями его горло, то мальчик сделал
предупреждение:
— Товарищ Груняхин, не бей маму! А то я тебе живот шилом
проткну, сукин сын!.. Не твой дом — и ты не задавайся!
Груняхин сразу опомнился: он забылся лишь нечаянно и то от
сильной боли. Перед ним в жарком поту отчаяния, в усталости, с
усердием всего своего сердца волновалась Матрена Филипповна, —
она защищала мужа от разврата и обеспечивала его семейную
верность.
Иван Степанович слушал, терпел и учился.
По ночам он думал рядом с женой, что все это так и быть
должно, иначе его жадное, легкое сердце быстро износилось и
погибло бы в бесплодной привязанности к разным женщинам и
друзьям, в опасной готовности броситься в гущу всей роскоши,
какая происходит на земле.
Утром второй сын Матрены Филипповны — тоже Семен, как
раньше назывался Груняхин, — сказал Ивану Степановичу:
— Что ж ты спишь с моей матерью? Ты думаешь, мне приятно
глядеть на вас? Приятно или нет?
Груняхин оробел от вопроса. Жены не было, она ушла на
базар за пищей. Наступал выходной день, когда люди живут
домашними чувствами, общими размышлениями и водят детей в кино.
Иван Степанович тоже пошел в кино с Семеном поглядеть советскую
комедию. Семен остался доволен, хотя картину покритиковал —
для него были мелки такие проблемы, он сам пережил больше. Дома
Матрена Филипповна сидела перед портретом прошлого мужа и
плакала о нем, а когда увидела Ивана Степановича, то
застыдилась и перестала; большей любви Груняхину было не надо,
стеснение Матрены Филипповны он понял, как высшую нежность и
кроткое доверие к нему. Своего мучения от этой женщины он не
считал, потому что человек еще не научился мужеству
беспрерывного счастья — только учится.
Ночью, когда жена и сын уснули, Иван Степанович стоял над
лицом Матрены Филипповны и наблюдал, как она вся беспомощна,
как жалобно было сжато все ее лицо в тоскливой усталости и
глаза были закрыты как добрые, точно в ней, когда она лежала
без сознания, покоился древний ангел. Если бы все человечество
лежало спящим, то по лицу его нельзя было бы узнать его
настоящего характера и можно было бы обмануться.