Ты ходишь пьяная,
Ты вся уж бледная,
Такая милая
Подруга верная.
..
Москва, услышав это, закрыла лицо руками и неизвестно —
заплакала или застыдилась себя. Сарториус в тот момент спорил с
Вечкиным и Мульдбауэром; Сарториус доказывал, что после
классового человека на земле будет жить проникновенное
техническое существо, практически, работой ощущающее весь
мир… Древние люди, начавшие историю, тоже были техническими
существами; греческие города, порты, лабиринты, даже гора Олимп
— были сооружены циклопами, одноглазыми рабочими, у которых
древними аристократами было выдавлено по одному зрачку — в
знак того, что это — пролетариат, осужденный строить страны,
жилища богов и корабли морей, и что одноглазым нет спасения.
Прошло три или четыре тысячи лет, сто поколений, и потомки
циклопов вышли из тьмы исторического лабиринта на свет природы,
они удержали за собой одну шестую часть земли, и вся остальная
земля живет лишь в ожидании их. Даже бог Зевс, вероятно, был
последний циклоп, работавший по насыпке олимпийского холма,
живший в хижине наверху и уцелевший в памяти античного
аристократического племени; буржуазия тех ветхих времен не была
глупой — она переводила умерших великих рабочих в разряд
богов, ибо она в тайне удивлялась, не в силах понять творчества
без наслаждения, что погибшие молчаливо обладали высшей властью
— трудоспособностью и душою труда — техникой.
Сарториус встал на ноги и взял чашку с вином. Короткого
роста, с обыкновенным согретым жизнью лицом, увеличенным
мысленным воображением, он был счастлив и привлекателен.
Честнова Москва загляделась на него и решила когда-нибудь
поцеловаться с ним. Он произнес среди своих замолкших
товарищей:
— Давайте выпьем за безымянных циклопов, за воспоминанье
всех погибших наших измученных отцов и за технику — истинную
душу человека!
Все сразу выпили, а музыканты заиграли старую песнь на
стихи Языкова:
Там за валом непогоды
Есть блаженная страна,
Где не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Божко сидел покорно и незаметно, он радовался больше
участников вечера, он знал, что непогода проходит и блаженная
страна лежит за окном, освещенная звездами и электричеством. Он
скупо и молчаливо любил эту страну и поднимал каждую крошку,
падающую из ее добра, чтоб страна уцелела полностью.
Подали обильный ужин. Его бережно начали отведывать, но
Семен Сарториус уже не мог ни есть, ни пить ничего. Мученье
любви к Честновой Москве сразу занялось во всем его теле и
сердце, так что он открыл рот и усиленно дышал, как будто ему
стало неудобно в груди. Москва издали и загадочно улыбалась
ему, ее таинственная жизнь доходила до Сарториуса теплом и
тревогой, а зоркие глаза ее глядели на него невнимательно, как
на рядовой факт.
Москва издали и загадочно улыбалась
ему, ее таинственная жизнь доходила до Сарториуса теплом и
тревогой, а зоркие глаза ее глядели на него невнимательно, как
на рядовой факт. «Эх, физика сволочь! — понимал Сарториус свое
положение. — Ну вот что мне теперь делать, кроме глупости и
личного счастья!»
Городская ночь светилась в наружной тьме, поддерживаемая
напряжением далеких машин; возбужденный воздух, согретый
миллионами людей, тоской проникал в сердце Сарториуса. Он вышел
на балкон, поглядел на звезды и прошептал старые слова,
усвоенные понаслышке: «Боже мой!» Самбикин по-прежнему сидел за
столом, не трогая пищи; он был увлечен своим размышлением
дальше завтрашнего утра и смутно, как в тумане над морем,
разглядывал будущее бессмертие. Он хотел добыть долгую силу
жизни или, быть может, ее вечность из трупов павших существ.
Несколько лет назад, роясь в мертвых телах людей, он снял
тонкие срезы с сердца, с мозга и железы половой секреции.
Самбикин изучил их под микроскопом и заметил на срезах какие-то
ослабевшие следы неизвестного вещества. Позже, испытывая эти
почти погасшие следы на химическую реакцию, на
электропроводность, на действие света, он открыл, что
неизвестное вещество обладает едкой энергией жизни, но бывает
оно только внутри мертвых, в живых его нет, в живых
накапливаются пятна смерти — задолго до гибели. Самбикин
озадачился тогда на целые годы и сейчас озадаченность его еще
не прошла: труп, оказывается, есть резервуар наиболее напорной,
резкой жизни, хотя и на краткое время. Исследуя точнее,
размышляя почти беспрерывно, Самбикин начинал соображать, что в
момент смерти в теле человека открывается какой-то тайный шлюз
и оттуда разливается по организму особая влага, ядовитая для
смертного гноя, смывающая прах утомления, бережно хранимая всю
жизнь, вплоть до высшей опасности. Но где тот шлюз в темноте, в
тесных ущельях человека, который скупо и верно держит последний
заряд жизни? Только смерть, когда она несется по телу, срывает
ту печать с запасной, сжатой жизни и она раздается в последний
раз, как безуспешный выстрел внутри человека и оставляет
неясные следы на его мертвом сердце… Свежий труп весь
пронизан следами тайного замершего вещества и каждая часть
мертвеца хранит в себе творящую силу для уцелевших жить.
Самбикин предполагал превратить мертвых в силу, питающую
долголетие и здоровье живых. Он понимал девственность и
могущество той младенческой влаги, которая омывает внутренность
человека в момент его последнего дыхания; эта влага,
добавленная в живого, но поникшего человека, способна его
сделать прямым, твердым и счастливым.