Она заснула и пошевелила шелестящими губами в жажде
горячего тела.
— Уснула, — сказала сестра, обнажая всю Москву.
Самбикин долго работал над ногой, пока не отделил ее
начисто, дабы избавить организм от гангрены. Москва лежала
спокойная; неопределенное грустное сновидение плыло в ее
сознании, — она бежала по улице, где жили животные и люди, —
животные отрывали от нее куски тела и съедали их, люди
впивались и задерживали, но она бежала от них далее, вниз, к
пустому морю, где кто-то плакал по ней; туловище ее ежеминутно
уменьшалось, одежду давно содрали люди, наконец остались
торчащие кости, — тогда и эти кости начали обламывать попутные
дети, но Москва, чувствуя себя худой и все более уменьшающейся,
терпеливо убегала дальше, лишь бы никогда не возвращаться в
страшные покинутые места, откуда она убежала, лишь бы уцелеть,
хотя бы в виде ничтожного существа из нескольких сухих
костей… Она упала на жесткие камни и все, кто рвал и ел ее в
бегстве, навалились на нее тяжестью.
Москва проснулась. Склонившись, ее обнимал Самбикин и
пачкал кровью ее груди, шею и живот.
— Пить! — попросила Москва.
В операционной никого не было, своих помощниц-сестер
Самбикин давно услал, где-то в далеком углу шипела газовая
горелка.
— Я теперь хромая, — сказала Честнова.
— Да, — ответил Самбикин, не оставляя ее. — Но это все
равно, я не знаю, что сказать вам…
Он поцеловал ее в рот; изо рта выходил удушающий запах
хлороформа, но он мог теперь дышать всем чем попало, что она
выдыхала из себя.
— Обождите, я ведь больная, — попросила Честнова.
— Извините, — отстранился Самбикин. — Есть вещи,
которые уничтожают все, это — вы. Когда я увидел вас, я забыл
думать, я думал, что умру…
— Ну ладно, — неясно улыбнулась Москва. — Покажите мне
мою ногу.
— Ее нет, я велел отослать ее себе домой.
— Зачем? Я ведь не нога…
— А кто же?
— Я не нога, не грудь, не живот, не глаза, — сама не
знаю кто… Унесите меня спать.
На следующий день здоровье Москвы ослабело, начался жар и
пошла кровавая моча. Самбикин стучал себя по голове, чтобы
опомниться от любви, анализировал свое состояние физиологически
и психически, смеялся, усиленно морща лицо, но ничего не мог
достигнуть. Суета и напряжение работы оставили его, он ходил,
как бездельник, по дальним улицам в одиночестве, занятый
скучной неподвижной мыслью любви. Иногда он прислонялся головой
к дереву на ночном бульваре, чувствуя нестерпимое горе, редкие
слезы опускались по его лицу и он, стыдясь, собирал их языком
вокруг рта и проглатывал.
Во вторую ночь Самбикин взял сердце и шейную железу
умершего ребенка, приготовил из них таинственную суспензию и
впрыснул ее в тело Честновой. Так как он спать почти не мог, то
проблуждал по городу до рассвета, а утром встретил в клинике
мать покойного мальчика, — она пришла брать своего покойного
сына для похорон. Самбикин отправился с нею, помог ей в
необходимых хлопотах, а после полудня уже шел рядом с худою,
дрожащей женщиной за повозкой, где лежал мальчик с пустой
грудью в гробу. Неизвестная, странная жизнь открылась перед ним
— жизнь горя и сердца, воспоминаний, нужды в утешении и
привязанности. Эта жизнь была настолько же велика, как и жизнь
ума и усердной работы, но более безмолвна.
Москва Честнова поправлялась долго, она пожелтела и руки
ее высохли от неподвижности. Но в окне она видела ветви
какого-то дворового больничного дерева; ветви скреблись по
оконному стеклу в течении долгих мартовских ночей, они зябли и
тосковали, чувствуя срок наступающего тепла. Москва слушала
движение влажного ветра и ветвей, постукивала им в ответ
пальцем по стеклу и не верила ни во что бедное и несчастное на
свете — не может быть! «Я скоро выйду к вам!» — шептала она
наружу, прильнув ртом к стеклу.
Однажды в апреле, уже вечером, когда в клинике уже нужно
было спать, Честнова услышала где-то далеко игру на скрипке.
Она прислушалась и узнала музыку — это играл скрипач в том
недалеком жакте, где жил Комягин. Изменяется время, жизнь и
погода, — наступала весна, кооперативный музыкант играл еще
лучше, чем прежде: Москва слушала и воображала ночные овраги в
полях и птиц, летящих в нужде сквозь холодную тьму вперед.
Днем, как обычно, Москву часто навещали ее подруги по
прошлой работе в земле; после операции приходил два раза
треугольник шахты метрополитена и приносил ей торты в коробках
за счет профсоюза.
«Выздоровлю, пойду замуж за Комягина, — думала Москва по
ночам, слушая, как распространяется в огромном воздухе музыка
жактовского скрипача. — Я теперь хромая баба!»
Ее выписали в конце апреля. Самбикин принес ей новые
прочные костыли — на весь долгий путь остающейся жизни. Но
идти Москве было некуда, она жила до больницы в сорок пятом
общежитии метростроя, а теперь то общежитие куда-то перевели,
она не знала.
Самбикин, открыв дверь автомобиля, ждал адреса, куда ее
везти, но Москва улыбалась и молчала. Тогда Самбикин повез ее к
себе.
Через несколько дней, не дожидаясь окончательного
заживления раны на ноге Москвы, Самбикин уехал с нею на Кавказ,
в дом отдыха на черноморском берегу.
Каждое утро, после завтрака, Самбикин провожал Москву на
берег шумного моря и Москва часами смотрела в невозвратное
пространство.