До сих пор на стенах его квартиры висели незаконченные картины
маслянной краской, изображающие Рим, пейзажи, различные избушки
и рожь над оврагами. Это начинал когда-то рисовать Комягин, но
ни одной картины не управился дорисовать, хотя прошло времени,
как он их начал, лет десять или больше; поэтому избушки
остались разоренными — без крыш, рожь не доросла до колоса,
Рим походил на губернию. Где-то под кроватью, в изжитых вещах,
валялась тетрадка с начатыми в молодости стихами и целый
дневник, также не завершенный ничем, остановленный на
полуслове, точно кто-то ударил Комягина и он уронил перо
навсегда. Года три назад Комягин хотел составить опись своих
вещей и предметов, но список этот также не мог окончить, успев
внести туда лишь четыре пункта: себя самого, кровать, одеяло и
стул, а остальное ожидало своего учета в каких-то будущих,
лучших временах.
Недавно Комягин повсюду искал пуговицу и нашел тетрадь со
своими начатыми стихами. Он писал их из сельской жизни и прочел
начало одного стиха:
Тою ночью, тою ночью чутко спали пашни, села,
Звали молча к ним дороги, уходили на звезду.
И дышала степь в истоме сердцем тихим, телом голым,
Как в испуге на дрожащем, уплывающем мосту…
Конца стихотворения не было; единственный стул не стоял на
ножках и нуждался в срочной починке, Комягин принес даже
когда-то два гвоздя для этого дела, но к работе все еще не
приступил.
Иногда Комягин полагал про себя: через месяц или два я
начну новую жизнь — дорисую картины, закончу стихи, обдумаю
полностью свое мировоззрение, оформлю документы, поступлю на
твердую работу, стану ударником, полюблю женщину-подругу и
женюсь… Он надеялся, что через месяц-два в самом времени
случится что-то особенное и оно, приостановившись, возьмет его
в свое движение, но годы проходили мимо его окна без остановки
и без счастливого случая. Тогда он подымался с кровати и
уходил, как осодмилец, штрафовать публику в местах ее
скопления.
И вот наступил август месяц одного из текущих лет. Шел
вечер, распространяя по небу удаляющийся долгий и грустный
звук, отчего в каждое открытое сердце проникала тоска и
сожаление. В этот вечер Москва Честнова постучала в дверь
Комягина. Не вставая с кровати, он сбросил левой рукою запорный
крючок и пригласил гостью войти. Она вошла к нему, странная и
знакомая, в своем дорогом платье и оглядела эту комнату, как
свое привычное жилище. Вневойсковик решил сразу сдаться:
документы у него были в беспорядке и оправданья нет. Но
Честнова спросила его лишь, как он живет и не скучно ли ему так
быть одному и никчему.
— Мне ничего, — сказал Комягин.
— Мне ничего, — сказал Комягин. — Я ведь и не живу, я
только замешан в жизни, как-то такое, ввязали меня в это
дело… Но ведь зря!
— Что зря? — спросила Москва.
— Неохота мне, — сказал Комягин. — Все время приходится
надуваться: то думать, то говорить, куда-то идти, что-то
действовать… Но мне ничего неохота, я все забываю, что живу,
а вспомню — начинается жутко…
Москва осталась у него побыть, удивляясь обстановке жизни
этого давно начатого и неконченого человека. Комягин согрел ей
кашу на ужин, потом показал свою любимую картину из
неизвестного для Честновой времени. Комягин достал ту картину
из своего укромного хлама под кроватью; картина не была впролне
дорисована, но мысль на ней изображалась ясно.
— Если б государство не возражало, я бы тоже так жил, —
указал Комягин.
На картине был представлен мужик или купец, небедный, но
нечистый и босой. Он стоял на деревянном, худом крыльце и
мочился с высоты вниз. Рубаху его поддувал ветер, в обжитой
мелкой бородке находились сор и солома, он глядел куда-то
равнодушно в нелюдимый свет, где бледное солнце не то вставало,
не то садилось. Позади мужика стоял большой дом безродного
вида, в котором хранились наверно банки с вареньем, пироги и
была деревянная кровать, приспособленная почти для вечного сна.
Пожилая баба сидела в застекленной надворной постройке — видна
была только одна голова ее — и с выражением дуры глядела в
порожнее место на дворе. Мужик только что очнулся ото сна, а
теперь вышел опроститься и проверить — не случилось ли чего
особенного, — но все оставалось постоянным, дул ветер с
немилых, ободранных полей, и человек сейчас снова отправился на
покой — спать и не видеть снов, чтоб уже скорее прожить жизнь
без памяти.
Позже к Комягину пришла его старая, разведенная жена,
истертая женщина, измученная с давних пор. Она приходила к
Комягину очень редко и видимо еще трогала его чувство
воспоминанием прежней привязанности. Комягин устроил угощение
своих гостей, но бывшая жена, молча выпив чаю, вскоре собралась
уходить, чтобы не мешать мужу оставаться с новой толстой
девкой, как она оценила Честнову. Для этой женщины все были
толстыми, лишь ею одною никто не интересовался. Однако Комягин
вывел Честнову в коридор и попросил ее погулять немного, а
потом вернуться, если ей нужно.
— Я ведь томлюсь, когда не поживу с женщиной, —
признался Комягин. — Мне некуда деться, интереса все равно
нету… Вы же со мной, извините, все равно знакомы не будете.
— Нет, я буду, — сказала Москва, смущенная горем
Комягина. — Вы ступайте к ней.
Но Комягин еще постоял с нею в коридоре.