Ночь склонялась к утру. Где-то спал Комягин с худою
женщиной, сидел Сарториус над решением всех проблем, один и тот
же такт играл и варьировал оркестр, как будто катая его по
внутренней поверхности полого безвыходного шара; собеседник
Москвы бормотал вековую мысль о своей любви и печали, об
одиночестве и припадал устами к чистой коже у локтя Москвы.
Честнова молчала. Тогда ее знакомый, выпив немного вина для
паузы, снова говорил ей о своей привязанности, о будущем
возможном счастьи, если Москва ответит ему так же любовью.
— Бросьте вы буксовать на одном и том же месте, —
ответила ему Честнова. — Если полюбили, то перестаньте…
Собеседник Москвы не согласился:
— Мы рождаемся и умираем на груди у женщины, — он слегка
улыбнулся, — так полагается по сюжету нашей судьбы, по всему
кругу счастья…
— А вы живите по прямой линии, без сюжета и круга, —
посоветовала Москва; она чуть тронула свои груди указательным
пальцем. — Посмотрите, на мне вам трудно будет умереть, я не
мягкая…
Сильный добрый свет возник во тьме глаз этого внезапного
товарища Честновой; он вгляделся в обе ее груди и сказал:
— Вы правы, дорогая моя. Вы еще очень жесткая, вас
наверно не мяли насмерть… У вас даже грудные соски глядят
вперед как два пробойных острия… Как это странно и тяжело
видеть мне!
Он отвел голову в тоске; ясно было, что его любовь к
Москве усиливалась от всякой замеченной новости в ней, даже от
цвета чулок. Также ее любил и Сарториус, вероятно — и
Самбикин… Москва равнодушно поглядела на своего приятеля; ей
не хотелось встречать в новых лицах тех, кого она оставила
раньше. Если перед ней сидит такой же человек, что и Сарториус,
то лучше вернуться к первому Сарториусу и не покидать его
никогда.
Перед рассветом заиграли самый энергичный фокстрот,
который действовал даже на пищеварение. Москва вышла танцевать
со своим новым другом; они танцевали почти одни среди зала,
опустошенного долгим весельем, как бедствием. Многие посетители
уже дремали, некоторые глядели как мертвые, объевшись пищей и
мнимыми страстями.
Музыка вращалась быстро, как тоска в костяной и круглой
голове, откуда выйти нельзя. Но скрытая энергия мелодии была
настолько велика, что обещала когда-нибудь протереть косные
кости одиночества или выйти сквозь глаза, хотя бы слезами.
Честнова понимала те пустяки, которые она делает сейчас ногами
и руками, но ей нравилось многое, даже ненужное.
Наставал рассвет за окном сферического зала ресторана.
Снаружи росло дерево; теперь его было видно в свете зари. Ветви
дерева росли прямо вверх и в стороны, никуда не закругляясь, не
возвращаясь назад, и кончалось дерево резко и сразу, — там,
где ему не хватило сил и средств уйти выше.
Снаружи росло дерево; теперь его было видно в свете зари. Ветви
дерева росли прямо вверх и в стороны, никуда не закругляясь, не
возвращаясь назад, и кончалось дерево резко и сразу, — там,
где ему не хватило сил и средств уйти выше. Москва глядела на
это дерево и говорила себе: «Это я, как хорошо! Сейчас уйду
отсюда навсегда».
Она попрощалась с кавалером, но он загоревал по ней.
— Куда вы? Не надо спешить… Пойдемте отсюда куда-нибудь
еще. Но погодите немного, я расплачусь…
Москва молчала. Он предложил дальнейшее:
— Уйдем отсюда в поле — впереди нас ничего нет в мире,
только дует какой-нибудь ветер из тьмы! А во тьме всегда
хорошо…
Он напряженно улыбался, скрывая огорчение, считая
последние секунды до разлуки.
— Ну нет! — сказала весело Москва. — Ишь вы, дурак
какой нашелся… До свиданья, благодарю вас.
— Куда вас можно поцеловать — в щеку или в руку?..
— В эти места нельзя, — смеялась Москва. — Можно в
губы. Дайте — я сама вас…
Она поцеловала его и ушла. Человек остался расплачиваться
без нее, удивляясь бессердечию молодого поколения, которое
страстно целуется, точно любит, а на самом деле — прощается
навечно.
Честнова шла одна на заре по столице. Она шла важно и
насмешливо, так что дворники загодя отводили поливные рукава и
ни одна капля не попала на платье Москвы.
Жизнь ее еще была долга, впереди простиралось почти
бессмертие. Ничто не пугало ее сердце и на защите ее молодости
и свободы дремали где-то пушки вдали, как спит гроза зимою в
облаках. Москва посмотрела на небо; там видно было, как шел
ветер подобно существу и шевелил наверху смутный туман,
надышанный ночью человечеством.
На Каланчевской площади, за дощатой изгородью шахты сопели
компрессоры метрополитена. У рабочего входа висел плакат:
«Комсомолец, комсомолка! Иди в шахту метро!..»
Москва Честнова поверила и вошла в ворота; она желала быть
везде соучастницей и была полна той неопределенностью жизни,
которая настолько счастлива, как и ее окончательное разрешение.
10
Сарториус решил проблему весов для колхозов. Он выдумал
способ взвешивания хлеба на кварцевом камне. Этот камень был
невелик, всего в несколько граммов. При сжатии его грузом
кварцевый камешек выделял слабое электричество, которое
усиливалось радиолампами и двигало, сколько нужно, стрелку
цифеблата, где отмечался вес. Радио было всюду, и на
ссыппунктах, и в колхозных жилищах, и в клубах, поэтому весы
состояли только из деревянной платформы, кварцевого камешка и
циферблата, что было дешевле прежних сотенных весов раза в три
и не требовало железа.