И он одного только боится: почему
две матери?.. Он видит любимую кошку, которая живет с ним дома
в комнате, и эта кошка впилась ему сейчас в голову…
Пришел старый хирург-оператор, которому должен помогать
Самбикин. Старик был готов и приглашал своего ассистента. Вести
операцию самостоятельно Самбикину еще не давали: ему было
двадцать семь лет и хирургический стаж его продолжался всего
второй год. Все звуки в хирургическом институте тщательно
уничтожались и сигнализация совершалась цветным светом. В
комнате дежурного врача зажглись три лампы разных цветов — и
вслед за тем почти бесшумно были совершены несколько действий:
по пробковому ковру коридора проехала низкая тележка на
резиновых колесах и отвезла больного в операционную залу;
электромонтер переключил электрический свет на питание из
институтской аккумуляторной батареи, чтобы свет не зависел от
случайностей городской сети, и пустил в ход аппарат,
нагнетающий озонированный воздух в операционную; дверь
операционной залы беззвучно открылась и в лицо ребенка подул
прохладный и благоуханный ветер из специального прибора —
мальчик получил усыпление и улыбнулся, освобожденный от
последних следов страдания.
— Мама, я очень сильно заболел, меня сейчас резать будут,
но мне ничуть не больно! — сказал он и стал беспомощным и
чуждым самому себе. Жизнь словно отлучилась из него самого и
сосредоточилась в отдаленном и грустном воображении снов; он
видел предметы, всю сумму своих впечатлений, — и эти предметы
мчались мимо него и он узнавал их — вот забытый гвоздь,
который он держал в руках давно, гвоздь теперь заржавел, стал
старый, вот черная маленькая собака, с ней он играл когда-то на
дворе — она лежит мертвая в мусоре, с разбитой стеклянной
банкой на голове, вот железная крыша на низком сарае, он влезал
на нее, чтобы смотреть с высоты, она пустая сейчас и железо
скучает по нем, а его долго нет; стоит лето, тень матери лежит
на земле, идет милиция, но ее оркестр играет неслышно…
Старый хирург предложил Самбикину вести операцию, а он
будет ассистировать.
— Начнем! — сказал старик в светлой глуши залы.
Самбикин взял резкий, блестящий инструмент и вошел им в
существо всякого дела — в тело человека. Острая, мгновенная
стрела вышла позади глаз из ума мальчика, пробежала по его телу
— он следил за ней воображением — и ударила ему в сердце:
мальчик вздрогнул, все предметы, знавшие его, заплакали по нем,
и сон его воспоминаний исчез. Жизнь сошла еще ниже, она тлела
простой, темной теплотой в своем терпеливом ожидании. Самбикин
чувствовал своими руками, как греется все более тело ребенка, и
спешил. Он спускал гной из разверстых покровов головы и
проникал в кость, — он искал первичные очаги заражения.
— Тише, медленнее! — говорил старый хирург. — Скажите
пульс! — обратился он к старшей сестре.
— Аритмия, доктор, — сказала сестра. Иногда не слышно
вовсе.
— Ничего, инерция сердца всегда велика — выправится.
— Держите ему голову! — указал Самбикин сестрам. Он
приступил к выборке костных участков в порах которых таился
гной.
Инструмент звенел, как при холодной металлообработке,
Самбикин шел в ударах на ощупь — глубже или мельче — на
точном чувстве искусства; большие глаза его остекленели без
влаги — ему некогда было моргать, — бледные щеки стали
смуглыми от силы крови, пришедшей ему на помощь из глубины его
сердца. Извлекая костяные секции, Самбикин глядел в них в свете
рефлектора, нюхал, сжимал для лучшего ознакомления и передавал
старшему хирургу; тот равнодушно бросал их в посуду.
Мозг приближался; выкалывая кости из черепа, Самбикин
исследовал их теперь под микроскопом и все еще находил в них
гнезда стрептококков. В некоторых местах головы ребенка
Самбикин дошел уже до последней костной пластинки, ограждающей
мозг, и зачистил ее по поверхности от смертного серого налета.
Его руки действовали так, как будто они сами думали и считали
каждый допуск движения. По мере удаления стрептококков, их
становилось меньше, но Самбикин переходил на сильнейшие
микроскопы, которые показывали, что число гноеродных телец,
быстро убывая, целиком все же не исчезает. Он вспомнил
знаменитое математическое уравнение, выражающее распределение
теплоты по пруту бесконечной длины, и прекратил операцию.
— Тампонировать и бинтовать! — приказал он, ибо, чтобы
совершенно уничтожить стрептококков, надо было искрошить не
только всю голову больного, но и все его тело до ногтей на
пальцах ног.
Самбикину было ясно, что разверстое, с тысячами
рассеченных сосущих кровеносных сосудов, горячее, беззащитное
тело больного жадно вбирало в себя стрептококков отовсюду — из
воздуха, а особенно — из инструмента, который стерилизовать
начисто невозможно. Нужно было дано перейти на электрическую
хирургию — входить в тело и кости чистым и мгновенным, синим
пламенем вольтовой дуги — тогда все, что носит смерть, само
будет убито и новые стрептококки, проникнув в раны, найдут в
них сожженную пустыню, а не питательную среду.
— Кончено! — сказал Самбикин.
Сестры уже перевязывали голову больного. Они повернули его
лицом к врачам.
Тепло жизни, пробиваясь изнутри, розовыми полосами шло по
бледному лицу ребенка и быстро размывалось прочь; затем оно
возникало снова и опять стушевывалось. Глаза его были почти
открыты и высохли настолько, что региновое вещество немного
сморщилось от сухости.